Охотники за курганами - Владимир Николаевич Дегтярев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Лизы зашумело в голове, она руки по локти положила на стол.
Владимир Анастасиевич поднес ей к губам серебряный потир древней работы, с вином. Почти насильно влил половину.
Князь Трубецкой продолжил так же ровно:
— Ежели ты, Лизавета, от того обряда отказ нам дашь, обиды на тебя иметь никто не станет…
Лиза отчаянно замотала головой, шепнула:
— Не имею отказа…
Иван Трубецкой поднял бокал фряжской работы, стукнулся им с таким же бокалом, что держал в руках Владимир Анастасиевич:
— Тогда скажи нам любую просьбу, и мы ее после сего обряда выполним. Окромя одной…
Тут князь Трубецкой, из древнего рода володетелей русских земель от Испаньи до Итиля, вдруг смутился, отвел глаза на князя Гарусова. Тот понял, что надо говорить ему.
— Повелеть сыну моему сохранить в душе твоей, Лизавета, прежние чувства, я не могу. Насильно не милуют… Тут дело станет меж вами. И вам обоим его решать. Но без нас… Ты согласная на то… доченька?
Лизавета заплакала обидными слезами…
Иван Трубецкой сурово крякнул, налил вина и выпил:
— Это — потом. Сейчас — что нам повелишь сделать, дабы душу твою от слез осушить… хоть на время?
— Ах, батюшка, — сквозь слезы проговорила Лизавета Трубецкая, — делайте что знаете. Все приму и пойму…
На этих словах дело стало окончательно решенным. Ночью соглядатаи Екатерины заметили, как подъехал к дому князя Гарусова на Фонтанной перспективе иногородний «берлин», из него вышли пять старух-богомолок. Старательно крестясь — вот дуры! — на шпиль Адмиралтейства, прошли в ограду дома. Возничий «берлина» за три алтына рассказал соглядатаям, что был нанят инокинями монастыря Успения Богородицы для моления над молодой девицей, живущей в сем доме.
Соглядатаи — двое — переглянулись. Про такой женский монастырь они не слыхивали. Но вот клятое дело — выходило им из-за бабских молений зря колядовать ночь повдоль теплых домов, да по морозной улице. Сунув еще алтын вознице, велели ему ехать пять кварталов по Фонтанной, до офицерского кабака.
Возница повернул к седокам широченную спину, турнул коней и поехал.
Ни того возницы, ни тех соглядатаев более никто не видел.
***
Лизавета, а ей бабки старые насчитали два месяца насилованному плоду во чреве, трое суток проходила обряд валькирий. Почти сутки лежала в мыльне. Было — кричала страшно. На крик всегда прибегал князь Владимир Анастасиевич — князю Трубецкому бегать было невместно, — но старого князя Гарусова старухи гнали от мыльни черными словесами. Оба князя тогда молча пили вино, и пили его много.
На четвертый день Лизавета бессильно уснула, и пять монахинь предстали перед Иваном Трубецким. Старшая без поклона сухо сообщила:
— Сыне! Дщерь твоя здорова и годна для святого дела продолжения чистого рода. Изволь не тревожить ея сутки, а потом, — глаза старухи сверкнули, — подай ейного добра молодца. Всю черноту мы у ней забрали на себя, она отныне — безгрешна…
Князь Владимир Анастасиевич прослезился. Иван же Трубецкой как стоял прямым истуканом, так и продолжал стоять. Старухи по очереди подошли к его руке и тотчас убрались из дома по первому снегопаду…
В дверь залы, пропустив старух, вошли три вар-йага. Встали перед Трубецким на одно колено.
— Ван дер Вален? — глухо спросил средний.
— Я решений не меняю! — строго ответил князь Трубецкой.
Вар-йаги вышли.
***
Через две недели, как здоровая, счастливая и озорная Лизавета Трубецкая вертелась возле Екатерины, возясь со шпильками императорской прически, бойко перекидываясь с Императрицей фразами на беспутном вестфальском наречии, в уборную, не постучав, вошел пунцовый гардеробщик.
Он выразительно посмотрел на Императрицу. Потом на Лизавету.
— Зааг’те, Зааг’те! — по инерции игры с фрейлиной пустила вестфальскую ломку языка Екатерина.
— Ван дер Вален, Вами, Ваше Императорское Величество, днями произведенный в бароны, вчерась был убит на дуэли…
— Ах, — воскликнула Лизавета Трубецкая и осела на пол. В обмороке. Императрица перешагнула через нее, вытолкала гардеробщика за дверь и зло прошипела ему в рожу:
— Зачинщиков дуэли — не искать! Убитого — похоронить без воинских почестей. Распустить слух, что убитый был причастен к заговору. Каковой сейчас активно расследуется. Пошел!
Вернувшись в уборную, Екатерина застала юную фрейлину пришедшей в себя. И даже не плачущей.
— Милая моя Лизхен! — прочувственно сказала Екатерина, — наше время таково, что во всякий день можно негаданно лишиться избранника. Главное, что плод его любви цел…
— Матушка Императрица, — так же искренне отозвалась Лизавета, — ведь плода любви сей иноземец мне не оставил… Злая поспешность его темного дела, видать, на сей конфуз сыграла…
— Цваай’те глюклихсц тоох’тер, — зло коверкая вестфальский выговор, пробурчала Императрица.
— Даан’ ке шёён’цес! — подыграла Императрице российской ее фрейлина.
А еще через неделю, по особому письму князя Трубецкого, заверенному подписью графа Панина, Лизавету от Двора отстранили и отпустили к отцу — в далекую Трубежь. С собой Лизавета увозила личное письмо графа Панина к сибирскому губернатору Соймонову, каковое первый министр сунул ей тайком.
Да и как было не сунуть тайком то письмо? Ведь его лично попросил о такой малой безделице старый Горемякин, палач и кат Петра Великого, чтоб ему в каменном гробу тесно пришлось!
Глава 42
В конце ноября, уже два месяца пребывая в Иркутске, сибирский губернатор Федор Иванович Соймонов захандрил нешутейно. Отказывался пить водку и ходить в баню. Ближний его — Сенька Губан — часто заставал барина на коленях перед огромным домашним киотом. Что выпрашивал Федор Иванович у Бога, Сенька спросить боялся, но тайком однажды подслушал, что Соймонов просил — покоя.
Поначалу Сенька думал, что барин напуган негаданно свалившимся в губернию полком иноземных рейтаров. Пришли те в Сибирь в месяце июне, по приказу графа Панина, но не сказывались — по какому. Соймонов тогда дал иркутским плотникам наряд — построить для солдат казармы, но за городской чертой. И водку им выдавать с кружального двора строго по пять ведер на неделю. Иноземные солдаты, конечно, когда освоились, начали мародерничать насчет баб. От этого их мигом отучили городские казаки забайкальского приписного войска, стоявшие в другом конце города и получавшие пропитание от городской казны. Казакам, что греха таить, помогли и бессемейные мужики да парни. Двоих рейтар убили, шестерых покалечили.
Мародерство затихло само собой, иноземный капитан даже принес Соймонову извинительную. Но Сенька Губан точно видел, с каким стылым лицом принимал ту извинительную барин. Так
