Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд) - Кирилл Васильевич Чистов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы уже несколько раз говорили о том, что решение проблемы «частная собственность/общая (обобществленная) собственность» и «собственность как причина неравенства» неоднократно склонялось в пользу общей собственности и эти решения были стимулом организации религиозно-социалистических и других коммун — от раннехристианских до коммунаристических объединений XX века. Большинство из них не выдерживало испытания временем и постепенно распадалось или деградировало. Известны многочисленные случаи перерастания подобных коммун в общежительства или монастыри (в России старообрядческие монастыри-общежительства и так называемые никонианские «монастыри несобственные»), которые вовсе не поощрялись церковным начальством.
В истории православия, католицизма, мусульманства, англиканской и кальвинистской церквей известны возникавшие время от времени влиятельные течения «нестяжателей», протестовавших против обогащения церкви, развращения ее собственностью. Известны также и чисто светские общины такого рода. Так, например, раннее донское (и в сходных формах и запорожское) казачество требовало от своих сторонников отказа от земледелия — на том основании, что владение землей непозволительно, греховно, она Божья. Собственность на землю порождает все несчастья, включая крепостное право.
Как правило, общины, провозглашавшие общую собственность, за редкими исключениями (например, движение, возглавленное Т. Мюнцером, чешских таборитов и др.) оставались локальными явлениями, не пытались распространить свои порядки на все государство. Окруженные врагами или просто населением, живущим по иным правилам, они были островками в море собственников, как мелких, так и крупных. Вероятно, их опыт и их судьба оказали определенное влияние на Т. Мора, проецировавшего свою социальную утопию на остров, изолированный от соседей.
Даже наиболее развитые народные социально-утопические легенды, как правило, не содержали никаких идей государственного масштаба. Их идеал — сосуществование отдельных, не зависимых ни от кого крестьянских семей. Образ жизни этих семей сам собой разумелся. В существовании государства такие семьи не нуждались. Внутриобщинное регулирование, когда возникла в том необходимость, было тоже традиционным и сомнений не вызывало. Все остальное — весьма общие формулы, преимущественно негативного характера. В этом сказывался один из фундаментальных принципов формирования утопий вообще: идеальное оказывается изображением современной с ее создателями действительности с отрицательным знаком — инверсией. Единственная особенность подобной инверсии — изолированность, удаленность и отъединенность. Максимальный вариант такой изоляции — остров. Здесь были возможны и новые образования, по законам логики прораставшие из глубоких архаических корней.
Как уже говорилось, поэтический образ страны благополучия, расположенной на острове, свойствен фольклору многих народов и генетически восходит, вероятно, к представлениям об острове, на который переселяются души предков, либо, первоначально, к представлению о параллельном существовании двух, трех и более миров, эпизодически сообщающихся друг с другом. В дальнейшем своем развитии и с привнесением в модель мира этических оценок (вплоть до представления об аде и рае) представления об острове — другом (не обязательно «ином») мире — дают материал для структурирования социально-утопических легенд (Атлантида, Винета, Офир, Туле, Рунгхольд и др.), а позже — утопий (Т. Мор, Т. Кампанелла и др.). Поэтический образ острова, выключенного из сферы действия дурных социальных закономерностей, получал в истории как бы периодические подтверждения и обоснования (например, в истории русского крестьянства — Запорожская Сечь на о. Хортица, монастырь на Соловецких островах — некоторое время опорный пункт старообрядчества, поселение казаков-некрасовцев на о. Майнос, бегунский скит на о. Жилом на севернокарельском Топ-озере; наконец, легендарные «Опоньские острова» на завершающем этапе развития легенды о Беловодье, ранее проецировавшегося на отдаленные районы горного Алтая и т. д.).
Кстати говоря, примерно то же самое можно было бы сказать и про легенды о «золотом веке»: идеализации не пространственной, а временной, вероятно, восходящей к начальным временам усложнения социальных отношений в обществе, выходившем из лона родоплеменной идиллии (точнее — казавшейся после идиллией). Платон — родоначальник европейского утопизма — не только передает легенду об Атлантиде, но опирается на свои впечатления о грандиозных остатках неведомых древних цивилизаций.
Идеей отдаленности, отъединенности, изоляции пронизаны и легенды об «избавителях». Способность «избавителя» изменить если не весь мир (как второе пришествие Христа), то, по крайней мере, ближайший социум, мотивируется его особым происхождением (свергнутый царь, король, властитель, царевич, не допущенный к трону, обладающий благодатью харизматичный сектантский учитель и др.). В русских народных легендах на их теле иногда имеются особые знаки, отличающие их от простых смертных. Появлению избавителя предшествует его тайное бытие — он скрывается до поры до времени от своих врагов или затворен в скале (Фридрих Барбаросса, Разин, королевич Марко и др.). Изолирующим моментом является и его особое поведение. Его праведная деятельность тоже мыслится как инверсия: по некоторым вариантам русских легенд об избавителях, он не только должен освободить крестьян, но и превратить их всех в бар, а бар — в крестьян (например, послепугачевский «избавитель» Метелкин), так же как в годы после Второй мировой войны в некоторых районах Океании напряженно ожидали появления стародавнего вождя, пращура или легендарного героя Джона Фрума (Новые Гебриды), который должен не только отдать все сокровища, которые привезет на корабле, туземцам, но и превратить их в белых, а белых — в туземцев. Жители этих районов, ожидая «избавителя», бросали работу, строили пристани и т. д. Характерно активное восприятие легенды; она сотворена не для развлечений, не для услаждения слуха. Это весть, требующая действия, активности, преданности. В русских легендах слух о появлении очередного «избавителя» обычно означал, что освобожден из крепостного рабства будет тот, кто откликнется на призыв и пойдет за «избавителем», кто готов будет за него голову положить.
В народные утопические легенды, по мере их распространения, продолжали вплетаться элементы действительности: например, сведения о суровых условиях горного Алтая и на островах «за Китаем», которые вовсе не отпугивали тех, кто искал Беловодье; в легенды об избавителях — факты из биографии самозванцев, слухи об их успешных действиях, когда такие были и т. д. Одним словом, легенды развивались по законам желаемого, чаемого и не столько отражали действительность, сколько дополняли ее, выражали готовность и необходимость поверить в возможность ее совершенствования.
В стремлении показать сходство механизма формирования народных социально-утопических легенд и профессиональных утопических сочинений, общность психологии, лежащей в их основе, мы оперировали преимущественно русскими материалами, фольклорными и историческими. Об этих материалах теперь можно говорить увереннее, так как они лучше разработаны. Привести отдельные примеры, касающиеся других народов, также
