Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд) - Кирилл Васильевич Чистов

К. В. Чистов

Русская народная утопия

(генезис и функции социально-утопических легенд)

Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда согласно проекту № 02-03-16027д

© К. В. Чистов, 2003 © «Дмитрий Буланин», 2003

ISBN 5-86007-371-2

Посвящаю памяти моей дорогой жены и друга Чистовой Беллы Ефимовны.

Позор и провал инквизиции в том, что она сама сжигала, а не доводила до сожжения — жгла рукописи, когда нужно было прожечь душу.

М. Цветаева. «Искусство при свете совести».

Недаром все ученики одной замечательной преподавательницы истории на вопрос попечителя округа: «Ну, дети, кто же ваш любимый царь?» — хором всем классом: «Гришка Отрепьев!»

М. Цветаева. «Состояние творчества».

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаемая читателю книга состоит из двух разновеликих и разновременных частей. В «Общем введении», содержащем некоторые историографические сведения о развитии того направления в изучении народных социально-утопических идей, которое было спровоцировано моей монографией 1967 г.,[1] формулируются исходные соображения, которые в свое время заставили меня обратиться к изучению народных легенд и показать, что социально-утопические идеи и теории рождаются не только в ученой среде историков, социологов и философов, но и в народной среде. Разумеется, здесь они представлены не в форме логически измышленной теории, а в виде легенд или их отзвуков, откликов, слухов, толков и т. д. Книга, написанная и изданная в 1967 г., спровоцировала своеобразное направление в науке, в развитии которого участвовали или просто откликались на нее ученые различных специальностей, занимавшиеся историей и теорией общественной мысли XVII–XX вв. После «Общего введения» следует целостный и практически не измененный текст книги 1967 г., состоящий из введения, двух глав и заключения. Социально-утопические легенды, как о «далеких землях», так и о самозванцах получали тогда преимущественно социально-экономическое объяснение и связывались с окончательной ликвидацией «Юрьева дня» и отменой ограничений на розыск и возвращение крестьян, убегавших от помещиков. Соборным уложением 1648–1649 гг. было законодательно закреплено крепостное право, которое утвердило личную зависимость крестьян от помещиков, т. е. фактически превратило их в рабов. XVII век недаром вошел в русскую историю как «бунташный век». Смутное время, непрерывные войны с Польшей и Швецией, серия крестьянских и казачьих восстаний и войн, действительно, дают нам право называть этот век «бунташным». Поэтому социально-экономическая мотивировка возникновения и развития социально-утопических легенд в XVII–XVIII вв. бесспорно была вполне закономерной. Однако наше время требует внести некоторые коррективы во взгляды на социально-утопические легенды. Так родилась новая, третья, глава нашего исследования, написанная на рубеже столетий. Эта глава не снимает социально-утопическую мотивировку и не стремится приуменьшить ее значение. Она направлена на то, чтобы продолжить рассмотрение специфики подобных легенд, внести некоторые сопоставительные материалы, уточнить природу и функцию их в народной жизни, рассмотреть некоторые накопившиеся спорные вопросы (например, проблема так называемого «народного монархизма», сакрализации царской власти на Руси по византийской модели и т. д.), и, что особенно важно — рассмотреть влияние на народные социально-утопические легенды эсхатологических воззрений, которые были столь сильными в старообрядческой среде в XVII–XIX в. и предопределяли своеобразный эскапизм старообрядцев в русской общественной среде в целом, особенно в эти два века.

В «Общем заключении», написанном для настоящего издания подводятся некоторые итоги и высказываются предположения о будущем социально-утопической мысли. Книга завершается Библиографией и Указателем имен, который поможет читателю ориентироваться в пестром историческом материале и обширной исследовательской литературе.

Считаю своим долгом выразить мою сердечную благодарность редактору настоящего издания Т. Г. Ивановой и неизменно помогавшим своими советами В. П. Бударагину, Н. С. Демковой, Н. В. Понырко, Е. М. Юхименко, а также облегчившему мне многие технические заботы А. А. Чувьюрову.

ОБЩЕЕ ВВЕДЕНИЕ

В одной из своих замечательных книг, в которой сочетается очерк трагедии русской интеллигенции 1920-х—1930-х гг. с многосторонним развенчанием примитивных стереотипов общей оценки хода русской истории и русского менталитета в различных его проявлениях, Д. С. Лихачев пишет: «Народ с трудом терпел произвол государства. Вече сменили собой земские соборы. Существовало законодательство: „Русская правда“, „Судебники“, „Уложение“, защищавшие права и достоинство личности. Разве этого мало? Разве мало нам народного движения на восток в поисках свободы от государства и счастливого Беловодского царства? Ведь и Север, и Сибирь с Аляской были присоединены и освоены не столько государством, сколько народом, крестьянскими семьями, везшими с собой не только хозяйственный скарб, но и ценнейшие русские книги. Разве не свидетельствуют о неискоренимом стремлении к свободе личности постоянные бунты и такие вожди этих бунтов, как Разин, Булавин, Пугачев и многие другие? А северные „гари“, в которых во имя верности своим убеждениям сами себя сжигали сотни и тысячи людей! Какое еще восстание мы можем противопоставить Декабристскому, в котором вожди восстания действовали против своих имущественных, сословных и классовых интересов, но зато во имя социальной и политической справедливости? А деревенские сходы, с которыми постоянно вынуждены считаться власти?»[2]

Характерно, что Д. С. Лихачев, стремясь к разоблачению поверхностного понимания русской истории XVII–XVIII вв., среди прочих ее специфических черт (своеобразные формы средневекового демократизма — крестьянское, казачье и городское, сопротивление ликвидации целого ряда традиций и огромное напряжение в процессе культурного овладения обширнейшей территорией) называет и Беловодскую легенду, которая будет одним из предметов изучения в настоящей книге и основы понимания которой были заложены в монографии 1967 г.

Слово «утопия», как и производные от него «утопический», «утопист» и т. д., давно вошли в русский язык и, казалось бы, не требуют специального разъяснения. И, тем не менее, в известном словаре под редакцией Д. Н. Ушакова различаются значения «утопист» и «утопия», «утопизм». «Утопист» — личность, которая мечтает об улучшении собственной жизни или собственного дела. Как пишет известный польский исследователь теории утопизма Ежи Щацкий, есть принципиальная разница между портным, который возмечтал научиться шить брюки по новому образцу, представляющемуся ему идеальным, и утопистом, который мечтает о преобразовании общества, в котором он хотел бы жить, построенном по социальной модели, которая оценивается если и не идеальной, то, по крайней мере, совершеннее, чем то общество, в котором он живет. И то (пошив брюк по новому образцу), и другое (идеальное общество) может быть несбыточными грезами, однако во втором случае мечта утописта имеет социальный характер.

В своей знаменитой книге, состоящей в русском переводе из двух основных частей — «Утопия» и «Традиция»[3] — Ежи Щацкий выделяет несколько типов утопий: «утопия места», «утопия времени», «утопия вневременного порядка», «утопия ордена» (т. е. утопия определенной социальной группы), «утопия политики». Завершается книга Е. Щацкого критикой утопий разных типов «От антиутопизма к негативной утопии» и