Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В платоновских «тощих» глубже, чем в традиционных дворянских «лишних» людях, проглядывают черты какой-то метафизической лишности. Те лишние – социально, поскольку предаются праздности, в общей жизни не участвуют. Эти – Дванов, Вощев и другие – делают и участвуют, но от этого пустота не сокращается, а растет под их неутомимыми руками. И не только когда они расчищают землю от врагов, но и когда включаются в мирное производство. «На выкошенном пустыре пахло умершей травой и сыростью обнаженных мест, отчего яснее чувствовалась общая грусть жизни и тоска тщетности»[393]. И чем дольше роют котлован в одноименной повести, вычерпанной землей углубляя дальше пустоту любимой родины, тем сильнее тоска, она как будто помещается внутри самого труда, истекая непрерывным пустообразующим усилием. «Колхоз шел вслед за ним [Чиклиным] и не переставая рыл землю; все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована».
Тоска, простор и разгулье
Но ведь не только тоска в народном сердце. А «разгулье удалое»? «Приволье», «раздолье», «разгулье» – неповторимые русские слова, практически непереводимые в других языках. Однако не та же ли сквозит в них пустота, которая предстает порой как манящая, освобождающая, ищущая заполнения? «Почему слышится и раздается в ушах твоих тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря и до моря, песня? <…> Что пророчит сей необъятный простор? <…> Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?» Вот и у Гоголя тоска через несколько строк переходит в богатырство, как у Пушкина – разгулье в тоску. Так они и переливаются из пустого в порожнее, из раздолья в запустенье – на всем протяжении русской словесности.
Удивительно, что такой тонкий ценитель всего русского, как академик Дмитрий Лихачев, не почувствовал этой взаимосвязи тоски и приволья, представив их как простую антитезу. «…Воля вольная – это свобода, соединенная с простором, с ничем не прегражденным пространством. А понятие тоски, напротив, соединено с понятием тесноты, лишением человека пространства»[394]. Конечно, есть и тоска, связанная с теснотой, узами, заключением, но это скорее общечеловеческая мука несвободы, рабства. Та особая русская тоска, налетающая в дороге и знакомая всем, «от ямщика до первого поэта», – есть дитя не тесноты, а именно приволья, ничем не прегражденного пространства. Это тоска не пленника, а странника.
Николай Лесков, постигший глубоко народный характер российской тоски, вывел ее в образе своего очарованного странника. Порывами своей молодецкой удали, сокрушением всех преград и границ странник сам готовит себе место для будущей неутолимой тоски. «…Простор – краю нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый, как серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несет… и степи, словно жизни тягостной, нигде конца не предвидится, и тут глубине тоски дна нет…»[395]
Эта глубочайшая связь простора и тоски обобщенно выражена у историка В. Ключевского:
Жилья не видно на обширных пространствах, никакого звука не слышно кругом – и наблюдателем овладевает жуткое чувство невозмутимого покоя, беспробудного сна и пустынности, одиночества, располагающее к беспредметному унылому раздумью без ясной, отчетливой мысли[396].
Сама бескрайность этого мира рождает тянущую пустоту в сердце и вместе с ней – страшную силу размаха. И когда они сочетаются: удаль и тоска – пустота, ищущая расширения, и пустота, не находящая заполнения, – то и получаются те богатырские дела, от которых тоска не только не унимается, но шире расходится в сердце. Ибо каждый шаг такого богатыря есть «путь в тоске безбрежной» (А. Блок) – и все дальше разверзает берега этой тоски. Каждый подвиг этой размашистой удали состоит обычно в том, чтобы раздвинуть «стесняющие» пределы – не наполнить их, а пополнить раздвигающую их пустоту, от которой никому, и самим богатырям в первую очередь, не спастись. «Объятый тоскою могучей, / Я рыщу на белом коне…» (А. Блок).
Скорость – единственное, чем может утешиться душа в этих раздвигающихся пределах. Скорость – последняя возможность воплотиться, нагнать свою ускользающую границу, достичь желанного предела, где она могла бы остановиться, определить себя, для чего и вышла в этот свет. «И какой же русский не любит быстрой езды?», «мелькают версты, кручи – останови!», блоковская степная кобылица вместе с гоголевскими вихрями-конями несется вскачь… Но пустота всегда ускользает быстрее, чем ее настигают, и, смыкаясь за спиной, словно бы смеется звуком стихающей, пропадающей погони.
Отсюда и природа той женственности, которая раскрывается в пейзаже России, – как все дальше влекущий, душу изводящий простор, который никакому богатырю не наполнить собой. Три эти мотива: простор, женственность и тоска – соединяются в стихотворении Блока «Россия» (1908). Долгая дорога; мгновенно мелькающий взор из-под платка; и глухая песня ямщика с ее острожной тоской. Встречная незнакомка, «разбойная краса» – Россия всегда проносится мимо, ее не догнать и не остановить; тяга к ней безнадежная, гиблая, дорога к ней всегда заканчивается другой далью. Для богатыря-странника эта даль, с которой он навеки обвенчан, – неутолимый соблазн и источник все новой тоски.
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь! <…>
Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о, Русь!
✓ Грусть, Жуткое, Настроение, Ничто, Пустота, Чувство
Удивление
Удивление – эмоциональная реакция на нечто неожиданное, нарушающее привычный порядок вещей. Казалось бы, это не слишком значимая эмоция, поскольку она фиксирует отклонение, нарушение, а не правило. Но именно поэтому удивление – важнейшая из так называемых познавательных эмоций. То, что нас не удивляет хотя бы в маленькой степени, – не содержит новизны, не вызывает внимания и интереса.
Удивление и познание
Аристотель считал удивление
