История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

На Балтийском вокзале в Петербурге кондуктор очень серьезно предупредил Витю, что брать в купе первого класса корзину с птицей запрещено. Но Витя заупрямился и приказал ее поставить в сетку своего купе. Как нарочно, в то же купе уселся некий господин, которого, видимо, заинтересовал писк над головой. Витя невозмутимо углубился в газету, в душе проклиная Антосю и ее багаж, а господин все вопросительнее поглядывал на Витю и на корзину. Витя насилу вытерпел и был готов уже выбросить корзину в окно, когда, наконец, в Петергофе носильщик вынес корзину, а кондуктор, пропустивший ее в купе, с испуганным лицом, шепотом спросил Витю: «Неужто Бог миловал? И не заметил? Это же ехал с Вами начальник дороги». Но Курзик, пегий пони, высланный папой с дачи встречать, уже стоял у подъезда, и кучер живо уставил злополучную корзину в кабриолет.

O продаже Сарн мы телеграфировали в Губаревку, как только пятнадцатого вечером Голицыны выехали в Наугейм. Но это радостное впечатление было омрачено в Губаревке тревогой за Ольгу Владимировну. Еще одиннадцатого июня с ней сделался жар; она лежала в забытьи. Леля с Наташей не отходили от нее. Доктор Громов поддерживал ее морфием. Она страдала уже без сознания и в час ночи восемнадцатого июня скончалась, не приходя в себя. Я опускаю здесь грустные подробности из письма Тети и сестры и привожу только два письма брата.

13 июня: «Последние дни мы в большой тревоге: Ольге Владимировне значительно хуже; повысилась температура, одно время до 40°, что для нее при нормальной температуре 36° очень много. И теперь она очень слаба, почти все время в забытьи. Вряд ли это состояние пройдет; должно быть, это начало конца. Чувствую, что все, одобрявшие то, что мы пригласили Ольгу Владимировну в Губаревку, осудят нас, в случае скорой ее кончины, ставя в упрек нам то, что лучше было ее не тревожить. Но в Петербурге обстоятельства сложились так, что Ольгу Владимировну поместить было некуда: община на лето закрывается, предполагавшееся помещение ее в Царском Селе в детский санаторий оказалось очень неудобным. Кроме того, нам с Шунечкой пришлось бы жить лето в Петербурге, так как Шунечка, конечно, не могла бы оставить Ольгу Владимировну.

Засуха продолжается. Убытки предвидятся страшные, в частности и нам. Хочу продать жеребчика за сто двадцать пять. Расходы идут большие. Приходится уже покупать хлеб; овса совсем не осталось; пшеницы тоже. Кругом бегают тучи, и в соседстве были дожди. Впрочем, бедствие захватит большой район. С нетерпением слежу с Тетей и Оленькой за вашими делами. Завтра к вам приедет князь Голицын. Если расчет ваш зимний верен, то уступка Голицына дает прямо-таки сказочный результат. Но уступать ниже семисот тысяч думаю, не следует. Как-то вы справитесь с Филатовским долгом?»

21 июня: «Пишу из Ряжска. Еду с телом Ольги Владимировны. Послезавтра состоится погребение. Очень больно потерять ее. Лично я чувствовал, что она искренне расположена не только ко всей нашей семье, но и, в частности, ко мне. Отношение же ее к Сашеньке обязало нас особенною благодарностью.

В Губаревке отпевание было торжественное; был устроен большой поминальный обед и для вязовских знакомых, и для губаревских крестьян. Последних было человек до двухсот. Я поспел только после обеда, был в Саратове, где хлопотал о металлическом гробе и провозе. В Саратов я поехал еще накануне. После Лопухина нас стал мочить проливной дождь; дождь прошел и в Губаревку. В Саратове на улицах реки и пруды. Обе подводы вернулись в Губаревку в ночь, опять под сильным дождем. Но яровые высохли, спасется подсолнечник, картофель. Теперь ждем вас в Губаревку. Захватите с собой Диму; он, думаю, никого не стеснит, кроме, впрочем, вас. Я страшно рад окончанию дела. Тетя тоже. Одна Оленька как будто недовольна, ждала еще большего».

Сестра, действительно, была не совсем довольна, особенно тому, что мы отдали всю нашу обстановку. Ее надежда была только на Витю: «Ты же готова все раздарить», – писала она с упреком, хотя именно Витя в порыве радости оставил князю всю нашу действительно красивую обстановку, чтобы не разорять дом. Уже по ее настоянию и гораздо позже мы просили выключить ее пианино. «И потом, – заканчивала Оленька, – ты там была такая счастливая!» Да, это слишком ясно чувствовала и я сама! «Была», а теперь кончилась наша волшебная сказка! Но, думалось невольно, если бы тогда, год тому назад, мы знали, что нас ожидает, сколько сохранилось бы душевных сил и здоровья, от скольких тревог и мучений мы были бы избавлены. Значит, надо было слепо верить сну Оленьки, что все будет хорошо? А возможно ли это? И такая слепая вера не повела ли бы нас к гибели? Нам следовало сидеть, сложа руки, и спокойно ожидать приезда Голицыных? Вместо того мы потревожили, обнадежили целый рой чехов. Мы запродали, рассудку вопреки, плацы, участки, за которые приходилось теперь возвращать двойные задатки; мы истратили сотни рублей на попытки создать в Сарнах разные отрасли дохода, но все это еще ничто в сравнении с тревогой целых полтора года, с сомнениями, колебаниями, опасениями. Но скажу я еще и теперь, когда ясно от скольких напрасных мук мы были бы избавлены, если бы слепая вера или фатализм руководил нами, все еще не побежденная, я спрашиваю себя, да была ли это судьба сильнее нас? И, хотя мы получаем полное материальное удовлетворение превыше всех ожиданий, следовало ли мне так скоро покориться и отдать Сарны? Оленька всегда говорила, что нет. И мне также это казалось.

Глава 39. Июль

В самый Иван Купала Витя вернулся из Москвы, где купчая была назначена через неделю, у нотариуса Калашникова. Теперь Витя был вполне счастлив, но нас тревожил Шолковский, которого опять нельзя было дозваться, хотя при встрече Вити с ним в Петербурге он горячо высказал свое удовольствие по случаю продажи Сарн: через полгода ему грозил полный крах и протест всех векселей, то есть гражданская смерть, говорил он. Но ехать в Москву, писать купчую он отказался, по обыкновению ссылаясь на недосуг. От переговоров с Витей о предстоящем разделе «пропорционально внесенному рублю», как подчеркивал Витя, он тоже уклонился, то есть обещал зайти к Вите и не зашел, а уехал в Бобруйск.

Кроме нас с Урванцевой, Витя тогда в Сарнах застал еще