Разоблаченная Изида. Том I - Елена Блаватская

Профессор Бальфур Стюарт говорит, что эта доктрина в руках Джона Далтона «дала возможность человеческому уму овладеть законами, которые управляют химическими изменениями, и также возможность мысленно представлять себе, что там происходит». После приведения цитат с одобрением идеи Бэкона, что люди вечно исследуют крайние пределы природы, он воздвигает мерило, и было бы хорошо, если он и его собратья философы руководствовались бы этим мерилом.

«Действительно, мы должны быть очень осторожными прежде чем решиться отбросить какую-либо ветвь познания или ход мышления, как непригодные» [180, с. 133].

Это смелые слова. Но сколько найдется людей науки, которые применяют их на практике?

Демокрит Абдерский показывает нам пространство, наполненное атомами, и наши современные астрономы позволяют нам видеть, как эти атомы образуют миры, а затем также расы, их населяющие, включая и нашу человеческую расу. Так как мы указали на существование силы в человеческой воле, которая, посредством сосредоточения потоков этих атомов на объективную точку может создать ребенка, соответствующего образу материнского воображения, то почему будет невероятным, что эта же самая сила, будучи применена матерью, может путем интенсивного, хотя и неосознанного обратного переключения рассеять, дезинтегрировать любую часть тела или даже все тело ее неродившегося еще ребенка? И вот здесь место вопросу о ложной беременности, которая так часто вызывает недоумение и врача, и пациента. Если голова, рука и кисти трех детей, упомянутых Ван Гельмонтом, могли исчезнуть в результате чувства ужаса, испытанного матерью, то почему то же самое или какое-то другое чувство, возбужденное до подобной же степени не может причинять полное растворение утробного плода в так называемой ложной беременности? Такие случаи редки, но они встречаются и ставят науку в тупик. Несомненно, что в кровообращении матери нет такого химического растворителя, достаточно мощного, чтобы растворить ее дитя, не разрушив при этом ее саму. Мы вручаем эту тему медикам в надежде, что они как класс, не согласятся с заключением Фурнье, который говорит:

«В этом ряду феноменов мы должны ограничиться ролью историков, так как мы даже не пытались объяснить все «почему» и «откуда» возникающие при исследовании этих вещей, ибо там скрываются непроницаемые тайны жизни; и по мере того, как мы продвигаемся вперед в нашем исследовании, нам приходится признать, это для нас запретная земля» [292, с. 16].

В меру своих интеллектуальных способностей истинный философ не признает никакой запретной земли и не считает какую-либо тайну природы непроницаемой или неприкосновенной.

Никакой последователь герметической философии и никакой спиритуалист не будет возражать против абстрактного принципа, изложенного Юмом, что чудо невозможно; ибо предполагать существование такой возможности значило бы, что вселенная вместо всеобщих законов управляется индивидуальными законами. В этом заключается одно из основных противоречий между богословием и наукой. Наука, основываясь на всеобщем опыте, утверждает, что в естественном ходе вещей в природе всюду царствуют общие законы и единообразие, тогда как богословы полагают, что можно побуждать Правящий Разум, чтобы последний приостановил течение общего закона для особых случаев. Джон Стюарт Милль говорит:

«Если мы уже не верим в сверхъестественные силы, то никакое чудо не докажет нам, что они существуют. Само по себе чудо, рассматриваемое просто как необычным факт, может быть удовлетворительно засвидетельствовано как нашими чувствами, так и свидетельскими показаниями. Но ничто не может доказать, что оно есть чудо, ибо существует другая возможная гипотеза, а именно: факт, считающийся чудом, является результатом какого-то неизвестного закона природы; и эта возможность никак не может быть устранена настолько, чтобы не оставалось другой альтернативы, кроме вмешательства существа, стоящего выше природы» [293, т. II, с. 165].

Это именно тот пункт, который мы хотим, чтобы он был усвоен нашими логиками и физиками. Как мистер Милль сам говорит:

«Мы не можем признать теоремы законом природы, и в то же время верить в факт, находящийся в явном противоречии с ней. Мы не должны верить в факт или же верить, что мы ошиблись в принятии этого предполагаемого закона».

Мистер Юм ссылается на «прочный и неизменный опыт» человечества, как установившего законы, чьи действия ipso facto делают чудеса невозможными. Трудность заключена в его использовании имени прилагательного неизменный, которое выведено курсивом, ибо это только предположение, что наш опыт никогда не изменится и, следовательно, мы всегда останемся при тех же опытах и наблюдениях, которые и будут служить основаниями для наших суждений. Этим также подразумевается, что у всех философов будут те же самые факты для размышлений над ними. Этим совершенно игнорируется тот факт, что человечество может оказаться временно лишенным отчетов о прежде накопленных знаниях по философским экспериментам и научным открытиям. Так, например, сожжением Александрийской библиотеки и разрушением Ниневии мир на многие века был лишен необходимых данных, по которым он мог бы дать оценку действительным познаниям древних, как эзотерическим, так и экзотерическим. Но в течение последних нескольких лет открытие Росетского камня, папирусов Эберса, д'Обиньи, Анастасия и других, а также обнаружение библиотек глиняных пластинок открыли новое поле для археологических исследований, которые, очень похоже, приведут к радикальным переменам в том «прочном и неизменном опыте человечества». Автор «Сверхъестественной религии» справедливо говорит:

«Человек, который верит чему-либо противоречащему полноценному индуктивному выводу только в силу предположения, не подтверждаемого доказательствами, – просто легковерен; но такое предположение не может изменить то, что реально очевидно»

В лекции, прочитанной Хирамом Корсоном, профессором англосаксонской литературы в Корнельском университете, Итака, Нью-Йорк, перед бывшими питомцами колледжа Сент-Джонса в Аннаполисе в июле 1875 г., лектор заслуженно бросает упреки науке:

«Существуют вещи», – говорит он, – «которые наука не в состоянии совершить, и попытки их совершить будут только высокомерием. Было время, когда религия и церковь переступали свои законные границы и вторгались в область науки, мешали ей и облагали ее тяжкой данью; но кажется, что их нынешние, взаимоотношения теперь подвергаются большим переменам, и наука перешагнула свои границы и теперь вторгается во владения религии и церкви, и вместо религиозного папства, нам угрожает научное папство – на самом деле мы уже подчиняемся такому папству; и точно так же, как в шестнадцатом веке в интересах свободы мысли поднялся протест против религиозного и церковного деспотизма, – точно так же в нынешнем, девятнадцатом веке духовные и вечные интересы человека требуют протеста против быстро развивающегося деспотизма науки; нужно требовать, чтобы наука не только держалась в своих законных пределах феноменального и обусловленного, но чтобы „она также пересмотрела свой научный багаж, чтобы мы могли убедиться, насколько слитки золота в ее погребе – судя до тому, сколько об этом пишут – в самом деле соответствуют чистому золоту Истины“».

«Если это в науке не будет проделано, то, так же, как и в деловом мире, ученые могут допустить ту ошибку, что слишком высоко оценят свой капитал и, соответственно этому, будут продолжать опасное раздутое дело. С тех пор как профессор Тиндаль произнес в Белфасте свою речь, видно по тем многочисленным откликам, которые она вызвала, что капитал эволюционной школы философии, к которой он принадлежит, далеко не так велик, как об этом думали не ученые, а просто интеллигентные круги. Когда человеку, не принадлежащему к научным кругам становится известна та огромная область домыслов и предположений науки, которая окружает область научно установленного и о которой ученые часто хвастают как о чем-то уже установленном, то он поражается».

Истинно так; и в то же время они отказывают в этой привилегии другим. Они протестуют против «чудес» церкви и отвергают столь же логические современные феномены. Ввиду признаний таких научных авторитетов как доктор Юманс и других, что современная наука сейчас переживает переходный период, казалось бы, что настало время, когда люди должны перестать считать некоторые вещи невероятными только потому, что они чудесны и кажутся противоречащими тому, что мы считаем всеобщими законами. Немало добронамеренных людей в нынешнем столетии, которые, желая реабилитировать имена таких мучеников науки, как Агриппа, Палисси и Кардап, тем не менее не в состоянии правильно понять их идеи. Они заблуждаются, думая, что неоплатоники больше внимания уделяли трансцендентальной философии, а не точным наукам.