Собрание сочинений в 6 томах. Том 2 - Грэм Грин

— Нет, — вслух сказал Скоби, — нет.

Он затолкал таблетки в рот, по шесть штук сразу, запил их двумя глотками виски. Потом открыл дневник и записал против даты «12 ноября»: «Заехал к Э. Р., не застал ее дома. Температура в 2.00…» — и резко оборвал запись, будто в этот миг его окончательно одолела боль. Затем он сел, выпрямившись, и, как ему казалось, долго ждал первых признаков наступающей смерти; он не знал, как она к нему придет. Он попытался молиться, но слова «Богородицы» выпали у него из памяти, он слышал каждый удар сердца, как бой часов. Он попытался произнести покаянную молитву, но как дошел до слов: «Прости и помилуй», — возле двери возникло облако, поплыло, затянуло всю комнату, и он уже не мог вспомнить, за что надо просить прощения. Ему пришлось вцепиться в стул обеими руками, чтобы не упасть, хотя он и забыл, зачем он это делает. Ему казалось, что где-то вдали он слышит раскаты грома.

— Буря, — сказал он громко, — начинается буря. — Облако росло, и он попытался встать, чтобы закрыть окно. — Али! — позвал он. — Али! — Ему показалось, кто-то за окном ищет его, зовет, и он сделал последнее усилие, стараясь крикнуть, что он здесь. Он встал на ноги и услышал, как сердце заколотилось в ответ. Надо было передать какую-то весть, но темень и буря вогнали ее назад, в его грудную клетку, и все это время снаружи за домом, снаружи за миром, который стучался ему в уши ударами молота, кто-то бродил, не зная, как войти, кто-то звал на помощь — кто-то, кому он был нужен. И на этот зов, на этот жалобный крик Скоби заставил себя ответить. Откуда-то из бесконечной дали собрал он последние остатки сознания, чтобы откликнуться на этот призыв. Он произнес: — Господи, я люблю… — но усилие было слишком велико, и он не почувствовал, как тело его ударилось об пол, и не услышал, как под ледником, завертевшись, словно монетка, тихонько звякнул образок — изображение святой, имени которой никто не помнил.

Часть третья

Глава I

1

— Я держался все это время в стороне, — сказал Уилсон, — но, может, вам нужна моя помощь?

— Все были очень добры, — ответила Луиза.

— Я и не подозревал, что он так болен.

— Шпионили, шпионили, а все же недоглядели.

— Но ведь это моя работа. И я вас люблю.

— Ну до чего же вы легко бросаетесь этим словом, Уилсон!

— Вы мне не верите?

— Я не верю никому, кто твердит: любовь, любовь, любовь. Для таких людей это только — я, я, я.

— Значит, вы не выйдете за меня замуж?

— Пока что на это не похоже, но мало ли что может быть… Не знаю, на что толкнет меня одиночество. Но давайте больше не будем говорить о любви. Это была его любимая ложь.

— Он лгал вам обеим.

— Как она приняла его смерть?

— Я видел ее сегодня после обеда с Багстером на пляже. И говорят, что вчера вечером в клубе она была явно под хмельком.

— Ну, это уже неприличие!

— Никогда не мог понять, что он в ней нашел. Я бы вам не изменял, Луиза.

— Знаете, он ходил к ней даже в день своей смерти.

— Кто вам сказал?

— Тут все написано. В его дневнике. Он никогда не врал в дневнике. Никогда. Не говорил того, чего не думает, — например, насчет любви.

С тех пор как Скоби поспешно схоронили, прошло три дня. Доктор Тревис подписал свидетельство о смерти. Диагноз — angina pectoris [36]: в таком климате вскрытие было делом нелегким, а в данном случае и лишним. Правда, на всякий случай доктор Тревис все же проверил, сколько было принято эвипана.

— А ведь когда мой слуга мне сказал, что он так внезапно умер ночью, я решил, что это самоубийство.

— Удивительно: теперь, когда его нет, мне так легко о нем говорить, — сказала Луиза. — А я его любила, Уилсон. Я любила его, но он как-то сразу ушел далеко-далеко.

Казалось, что и в доме от него ничего не осталось, кроме нескольких костюмов и грамматики языка менде; а в полиции — ящик с каким-то хламом и пара ржавых наручников. А между тем в комнате ничего не изменилось, и полки были заставлены книгами. Уилсон подумал, что это, видно, всегда был ее, а не его дом. Значит, им только кажется, что голоса их отдаются как-то особенно гулко, словно в покинутом жилище?

— Вы давно знали… насчет нее? — спросил Уилсон.

— Из-за этого я и вернулась. Мне написала миссис Картер. Сообщила, что все об этом говорят. Он, конечно, ничего не подозревал. Ему казалось, что он ведет себя очень хитро. И меня чуть было не убедил, что все у них кончено. Даже пошел к причастию!

— А как же ему совесть позволила?

— С некоторыми католиками это бывает. Исповедуются, а потом начинают сначала. Я, правда, думала, что он честнее других. Когда человек умрет, все тайное постепенно становится явным.

— Он брал деньги у Юсефа.

— Теперь я и в это поверю.

Уилсон положил руку Луизе на плечо и сказал:

— Я человек честный. Я вас люблю.

— Я, кажется, готова вам поверить.

Они не поцеловались — время еще не пришло, — они тихо сидели, держась за руки в этой гулкой комнате, прислушиваясь к тому, как грифы царапают железную крышу.

— Так вот, его дневник… — сказал Уилсон.

— Он писал его до последней минуты… нет, ничего интересного, записывал, какая температура. Он очень следил за температурой. Вот уж кто не был романтиком! Один Бог знает, что она в нем нашла, на что только она польстилась.

— Вы не возражаете, если я взгляну?

— Пожалуйста. Бедный Тикки, у него не осталось никаких тайн.

— Да и при жизни тайны его были известны всем и каждому. — Он перевернул страницу, прочел несколько записей и снова перевернул страницу. — А он давно страдал бессонницей?

— Я-то думала, что он спит всегда как сурок.

— А вы заметили, что насчет бессонницы всюду вписано позднее?

— С чего вы это взяли?

— Сравните цвет чернил. И записи о снотворном — это так нарочито, так фальшиво звучит. Но самое главное, цвет чернил. Это наводит на всякие размышления, — заметил он.

Она с ужасом его прервала:

— Нет, что вы! Он не мог этого сделать! В конце концов, он же был человек верующий.

2

— Ну впустите меня хоть на минуту выпить рюмочку, — молил Багстер.

— Мы выпили по