Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

Поздней ночью, когда уже выключили уличные фонари, к одной из панельных пятиэтажек придонских Черемушек, тяжело шурша шинами, подъехал черный печенкинский «мерседес». У подъезда стоял «субурбан» и темнели неподвижные охранники. Угловое на пятом этаже окно ярко светилось. Еще раз глянув на него, Владимир Иванович вбежал в темный подъезд. Перемахивая через две ступеньки, по-юношески легко он взлетел на площадку пятого этажа, где стоял рыжий охранник, тот, который выводил Илью из самолета. Печенкин задержал дыхание, подмигнул рыжему и спросил шутливым тоном:

– Ну что, самбист, когда сразимся?

Охранник смущенно улыбнулся:

– Когда скажете, Владимир Иванович.

Печенкин прислушался – из‑за фанерной двери доносились гитарные переборы. Он легонько толкнул дверь, и она открылась.

В маленькой комнате однокомнатной квартирки стояли от пола до потолка полки с книгами, и тут же теснились во множестве мелкие предметы: сувениры из дерева, глины и металла – человечки, собачки и птицы, кораблики, фотокарточки в рамках и без. Для самой большой фотографии – молодой, с дерзким взглядом Марины Цветаевой – была устроена специальная ниша, в которой стоял букетик засохших цветов. На тумбочке в углу, где, как у всех, должен был находиться телевизор, лежал старый проигрыватель-чемоданчик, а рядом – кипа пластинок. На верхнем конверте был запечатлен знаменитый дирижер знаменитого оркестра, и, проходя мимо, Печенкин почему-то постучал по нему ногтем.

На широкой старой, накрытой пледом тахте, уткнувшись затылком в стену, полулежала женщина лет сорока с коротко остриженными волосами, без капли косметики на лице. И одета она была небрежно, совсем по-домашнему: в старые выцветшие бриджи и ковбойку. На животе ее лежала старая гитара. Женщина не была красавицей, скорее наоборот, но Печенкин смотрел на нее взволнованно и робко. Она же смотрела в ответ рассеянно, с легкой ироничной улыбкой и, продолжая наигрывать какую-то мелодию, прислушивалась к ней.

Женщину звали Геля, Ангелина, Ангелина Георгиевна Всеславинская.

– Зря ты все-таки дверь не запираешь, – негромко, осторожно проговорил Печенкин.

Не запира-айте вашу дверь,пусть будет дверь откры-ыта, –

иронично улыбаясь, пропела в ответ Геля.

Рядом с тахтой на маленьком треногом столике стояли початая бутылка водки, рюмка, на деревянной дощечке лежал нарезанный хлеб, а на тарелке – колбаса и соленый огурец. Печенкин смотрел на выпивку и закуску с легким изумлением, но молчал, не решаясь спрашивать. Геля загадочно улыбалась, продолжая наигрывать ту же мелодию.

Печенкин подошел к столику, поднял бутылку, увидел на этикетке собственное изображение и как будто немного успокоился. Водка так и называлась «Печенкин». После этого Владимир Иванович глянул в окно, нашел вдалеке как бы парящие над городом красные неоновые буквы «ПЕЧЕНКИН» и успокоился совсем. Победно, с хрустом расправив плечи, он сообщил:

– Спустили.

– Куда и что? – поинтересовалась, не скрывая иронии, Геля.

– Танкер на воду спустили, – объяснил Владимир Иванович и похвастался: – Сам владыка освящал.

Геля усмехнулась:

– «Сам владыка»… Гляди, Печенкин, охмурят тебя попы, как ксендзы Козлевича охмурили.

Она отложила гитару, села на край тахты и, наливая в рюмку водку, стала рассказывать:

– Я тут в «Литературке» прочитала про нижегородского одного миллионера. Богател, богател, а потом взял и на все свои миллионы монастырь в лесу построил! И теперь сам в том монастыре простым послушником…

– Знал я его. Лес у него покупал. Белкин его фамилия, – проговорил Печенкин, почему-то мрачнея.

– А ты бы так смог? – лукаво улыбаясь, спросила Геля.

Печенкин не отвечал, мрачнея еще больше.

– Смог бы? – настаивала она.

Он нахмурился и попросил:

– Ты такие вопросы не задавай.

Геля с удовольствием тяпнула рюмку, захрустела огурцом и задорно сообщила:

– А я новую песню сочинила. Знаешь, как называется? «Маленький человек пришел».

– Споешь? – дрогнувшим голосом спросил Печенкин.

– Нет, конечно, – еще более задорно ответила Геля, взяла гитару, заиграла уже знакомую мелодию и запела:

Пришел маленький человек –В утреннем небе горит последняя звезда.Кто он?Дон-дили-дон! Дон-дили-дон!Маленький человек, маленький человек.

Значит, есть ему что сказать,Значит, есть ему что пропеть –Тебе и мне.Дон-дили-дон! Дон-дили-дон!Маленький человек, маленький человек.

Он объедет планетуНа своей деревянной лошадке –Иго-го-го!Дон-дили-дон! Дон-дили-дон!Маленький человек, маленький человек.

Он достанет своими рукамиГорящее сердце земли. И подбросит егоВыше неба!Дон-дили-дон! Дон-дили-дон!Маленький человек, маленький человек.

Веселитесь, люди, радуйтесь, люди, –Маленький человек пришел!Твой и мой.Дон-дили-дон! Дон-дили-дон!Маленький человек пришел!

В тот момент, когда Илья стал падать в сон, спальня наполнилась вдруг густым красным светом. Он открыл глаза и снова закрыл, потому что никакого красного света не было, но тут же вновь все стало красным… Илья сел на кровати и удивленно посмотрел в окно. За темными стволами сосен одна за другой зажигались большие неоновые буквы: ОКТЯБРЬ.

Илья радостно и смущенно засмеялся. Буквы погасли. Торопливо сунув ноги в тапочки, он выбежал на балкон и вновь проследил рождение красного слова. Почти вплотную к балкону стояла сосна, Илья глянул вниз, примерился, встал на перила, ухватился за толстую ветку, перебирая руками, добрался до ствола, обхватил его по-обезьяньи и быстро спустился на землю…

Это действительно был кинотеатр, самый настоящий кинотеатр!

Босой, в летней пижаме, Илья стоял на освещенном пустом крыльце кинотеатра и удивленно осматривался. Стеклянная дверь была открыта. Везде горел свет. На стенах фойе висели выцветшие от времени фотографии звезд советского кино: красавец Ивашов, красавица Светличная, другие прежние красавцы и красавицы с немодными ныне прическами и несовременным вдумчивым выражением лиц. Было тихо, тихо до жути. Илья оглянулся, зябко поежился и вошел в приоткрытую дверь кинозала. Выкрашенный блеклой розовой краской, он тоже был совершенно пуст. Илья посмотрел на белый экран и сел в крайнее кресло, холодное и твердое.

И тотчас где-то за спиной кто-то растянул мехи гармони и неумело заиграл. Звук был высокий, ржавый, трудновыносимый. Он доносился из квадратных окошек проекторской.

– Талы, талы, талы, – как-то неуверенно запел там невидимый человек. – Талы, талы, талы…

Илья улыбнулся. Переливчатая, напоминающая татарскую мелодия перетекла в мелодию, напоминающую индийскую.

А-ба-ра-я,Бро-дя-га я, –

запел тот же человек.

Илья поднялся, чтобы уйти незаметно, но сиденье предательски громко хлопнуло, гармонь вякнула и замолкла, и раздался радостный крик:

– Барин молодой!

Илья удивленно повернул голову. В квадратном окошечке с трудом помещалась большая улыбающаяся физиономия.

– Кино пришли смотреть? – громко спросил киномеханик.

– Нет-нет, я просто… – мотнул головой Илья и направился торопливо к двери.

Киномеханик перехватил Илью в фойе. Он был коротконогий, плотный, с круглой, с редкими короткими волосами головой, картофельным носом и толстыми губами. Маленькие круглые глазки смотрели кротко и виновато, он улыбался. Илья тоже улыбнулся.

– Барин молодой, – обожающе повторил тот.

Илья нахмурился:

– Не называйте меня так! Я не барин!

– А кто же вы тогда? Помните, когда Никита Михалков в «Жестоком романсе» приехал? Все там кричали: «Барин приехал! Барин приехал!» Вас все здесь любят. Владимира Ивановича любят… А Галину Васильевну как любят! Они нас не обижают. Деньги хорошие платят. Без вас пропадем. Я зуб вставил золотой, видите? – Киномеханик широко открыл рот. – У меня тут дырка была, Владимир Иванович говорит: «Вставь ты зуб себе, Наиль!» Я говорю: «Какой? Железный или золотой?» Он говорит: «Золотой конечно». Денег дал. Я вставил. Мама заболела, Владимир Иванович узнал: «Наиль, хочешь, в Москву ее на лечение пошлем, хочешь, за границу, я все оплачу». Мама не согласилась. Говорит: «Наиль, спой мне татарскую песню». Я говорю: «Я не знаю татарских песен, я уже ассимилировался». Она говорит: «Не знаю, что это такое, спой».

Татарин замолчал, глядя виновато и продолжая улыбаться:

– Днем сплю, ночью не сплю, жду – Владимир Иванович позвонит: «Наиль, заряжай!»

Неподвижно и молча сидел Печенкин рядом с Гелей, и рука его лежала на ее колене. Геля молчала. Глаза ее были закрыты.

– Это твоя лучшая песня, – убежденно проговорил Печенкин.