Мужики и бабы - Борис Можаев

- Партбилет я отдам, кому положено, если спросят. А вам, Митрофан Ефимович, я кладу заявление об уходе с работы.

- Ну и клади! - озлобился Тяпин. - Тебе уж давно пора выметываться из райкома. Скатертью дорога.

- К-кулацкие прихвостни, - процедил сквозь зубы приезжий инструктор вслед Марии.

Вот и все... Вот и все... Вот и все... - стучало у нее в груди, шумно отдавалось в висках, закладывало уши. Сознание непоправимой беды будоражило ее, что-то закипало там, в груди, подымалось кверху и застревало в горле, душило, и если бы не ярость на этого чистенького полувоенного, она бы присела на первую приступку выходной лестницы и разревелась, как бывало в детстве...

- А... чему быть должно, того не миновать, - произнесла она вслух, оказавшись на улице.

Морозный ветерок холодными иголками легкой поземки ударил ей в лицо и в шею, она перевела дух и только тут спохватилась, что вышла враспашку. Застегнулась, завязала пуховый платок узлом на груди...

Осмотрелась... Куда идти? Было уже поздно, во многих домах погашены огни, на пустынной сельской улице - ни души. Стояла мертвая тишина, лишь улавливалось легкое шуршание поземки о крышу да раздавался отдаленный одинокий собачий брех, словно доносился из преисподней. Дома теперь гости - Михаил приехал, а ей что за веселье? Утром проснется - куда идти? Что делать? У Бородиных ей теперь не житье. А в Тиханове делать нечего. Теперь только туда, к нему. Он - единственная отрада ее и спасение. К Мите!

Она шла по ночной и скучной зимней дороге и живо воображала себе, как напугает бабку Неодору своим поздним приходом, как прильнет к нему, прижмется всем телом и успокоится. "Ах, Маша! Милая Маша! - скажет он, радуясь. - Какая ты умница, что так сделала". И она ему скажет: "Я это сделала ради тебя. Я не могу без тебя. Я люблю тебя". И заплачет. И он станет утешать ее: "Глу-упая, успокойся! Радоваться надо, а не плакать. Мы славно заживем с тобой". И ей сделается хорошо, и она успокоится и уснет.

Все так и было, как она воображала себе, - и бабка Неодора испуганно лепетала за дверью:

- Что ты, Христос с тобой, в такую темень? Ай беда стряслась?..

И не удержалась она, расплакалась от расспросов у самого порога; и он обнимал ее, утешая, целовал в холодные губы, в мокрые щеки, в глаза. Когда же она сказала, что пришла к нему навсегда, что ушла с работы и что жить ей больше негде, он даже крикнул с притворной строгостью:

- Да что ж ты прямо не сказала? Чего нам в сенях-то хорониться? Пошли, жена моя, в светлую горницу, я тебя гостям так и представлю.

- Каким гостям? - испугалась она.

- Да все друзья наши... Роман Вильгельмович, Костя да Соня Макарова.

- Погоди ты, ради бога! Дай хоть я слезы вытру, в себя приду...

- Глупая, в слезах-то лучше... Люди сходятся и живут не столько в радости, сколько в муках.

- Типун тебе на язык!

- Пошли-пошли!

Он почти силой втащил ее в горницу и сказал от порога:

- Поздравьте нас, други. Вот - жена моя! - развязал платок на груди ее, снял пальто и, обнимая за плечи, провел к столу; она смущенно улыбалась, пожимая протянутые к ней руки.

- Кажется, хозяин обалдел от счастья? Но мы ему напомним, так это-о, сухая ложка рот дерет! - прыснул Роман Вильгельмович.

На столе стояли бутылка рыковки и бутылка портвейна.

- Ради бога, извините! - Успенский бросился наливать в рюмки вино и водку, себе плеснул в стакан.

- За счастье новоявленной четы Успенских, за вашу стойкую любовь в этом непостоянном мире! - сказал Костя, подымая рюмку.

- Так это-о, горько! - крикнул Роман Вильгельмович.

- Да, друзья мои, горек наш удел, - сказал Успенский, помрачнев. Извини, Маша, но мы и в самом деле собрались здесь в минуту горькую завтра начинают выселять из Степанова: двенадцать семей обречены на изгнание из родных домов. Двенадцать семей! И малые и старые... И не осуждай нас за эту вечеринку, мы пришли на помин по невинно осужденным.

- В Тиханове намечено к высылке двадцать четыре семьи, - ответила Мария, и слезы появились на ее глазах, задрожали губы, но она пересилила себя. - Я должна была возглавить одну из боевых групп по раскулачиванию... Но отказалась... Вот почему я здесь...

- Что за грех содеян, если искуплять его должны дети малые? - сказал Успенский.

- Да в чем родители виноваты? В том, что много работали? - спросила Мария, не вытирая слез.

- Маша, кулаки есть кулаки... В потенции они враги социализма, ответил Герасимов.

- Да какие они кулаки! А если и кулаки, если и враждебны, так ведь враждебность - еще не вина! Вину доказать надо.

- Ты виноват уж в том, что я хочу есть, сказал волк ягненку, так это-о, - Роман Вильгельмович кривил губы, сдерживая неуместный смех.

- Да, товарищ волк неумолим, - грустно заметил Успенский. - И чудится мне, что за сим наступит и наша очередь...

- И тем не менее... - Роман Вильгельмович вскинул голову и прочел высоким голосом:

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья

Бессмертья, может быть, залог,

И счастлив тот, что средь волненья

Их обретать и ведать мог.

Именно бессмертья! Ибо душа стремится изведать то, что гибельно для тела. Итак, что судьбой предназначено, то и встретим с открытым лицом. Выпьем же за любовь, которая не боится смерти!.. И еще раз - горько!

- Горько! - подхватили азартно Костя и Соня.

Мария с Дмитрием Ивановичем расцеловались, и все выпили.

На закуску были грибы да капуста. Но никто и не притронулся к ним. Набросились с расспросами на Марию: какие были директивы? Кто намечал сроки? Куда повезут раскулаченных? Что разрешается брать с собой? Откуда уполномоченные?..

Расспросы да разговоры затянулись за полночь, до третьих петухов.

- Как только он сказал про теорию классовой борьбы, так все во мне перевернулось, - рассказывала Мария, вспоминая о своей стычке с приезжим инструктором. - Ах вы, думаю, клопы на теле классовой борьбы! Присосались к большому делу, чтобы злобу свою утолять и сводить старые счеты? Ну нет, я вам в таком случае не попутчица. Слуга покорная...

- А между прочим, насчет теории он это искренно, - сказал Успенский. Вся хитрость именно в теории, вернее, в искажении ее. В этом и собака зарыта.

- Перестань, Митя! - испуганно и с мольбой произнесла Мария.

- Именно, именно там вся причина. Ни Возвышаев, ни Тяпин, ни этот твой приезжий инструктор сами по себе ничего не значат. Ты напрасно грешила на Возвышаева, что-де он мстит за свое ничтожество. Он слишком глуп для этого. Просто он аккуратный и очень исполнительный, вернее, старательный человек. А если хочешь еще откровеннее - простодушный человек.

- Возвышаев простодушный! Ну, знаешь! - вырвалось у Марии.

- Да, да. Он уверовал в силу и беспорочность теории и полагает в простоте душевной, если все будет исполнено по-писаному, то оно сразу и настанет, всеобщее счастье. А потому - жми полным галопом.

- Ну где же, в какой теории написано про то, что надо мужиков разорять, выбрасывать на мороз малых детей? Опомнись, Митя!

- Полно тебе, Маша. Для таких, как Возвышаев, любая бумага - теория, а бумагу эту пишет порой писачка, а имя ему собачка, как говорил Гоголь. Все дело в том, что разумеет каждый читающий, а еще страшнее - каждый трактующий ее, тот самый, кому дано право применять ее, накладывать, как трафарет, на живую жизнь. У кого какой замах. А простору для удара в ней хоть отбавляй.

- Выходит, опять виноват Ленин? Это уже старо, Дмитрий Иванович, сказал Герасимов.

- Я этого не говорил, - ответил Успенский, как бы с удивлением.

- Ну как же? Если весь гвоздь в теории, а Ленин создатель государства... Следовательно?

- Да, Ленин создал государство и партию. И на сим пока поставим точку, так это-о... - сказал Роман Вильгельмович. - Что же касается теории, так она, батенька мой, создавалась еще задолго до Ленина и даже до Карла Маркса... Устроить жизнь человека без бога, без религии - давненько пытается так называемый прогрессивный материализм, понимаете ли...

- И Маркс, и Ленин были, пожалуй, слишком трезвыми реалистами по сравнению с теми, более ранними, фанатиками! - подхватил Дмитрий Иванович, загораясь.

- Какими ранними? Коммунизм как понятие начался с Маркса и Энгельса, возразил Костя.

- Чего?! - удивился Успенский и поклонился в его сторону: - Здрасьте пожалуйста! Вы пришли, молодой человек, не на занятие кружка по изучению политграмоты... Так вот, запомните: отцом раннего коммунизма уже более ста лет считается Гракх Бабеф. Маркс был доктором, ученым человеком, его коммунизм не каждому понятен, он отодвигается в далекое будущее. А у того землемера все просто, как дважды два - четыре. Революция - ничто, пока она дает всем политические права. Зачем они? Надо всех уравнять _имущественно_! То есть не бедных подтянуть к богатым, а богатых низвести до уровня бедных. И сделать это немедленно, силой государственной власти. Посему требовал политической организации во имя переворота и введения диктатуры секретной директории при так называемом самодержавии народа. Самодержавие народа здесь пустая фраза. Никакое самодержавие одних невозможно при диктатуре других.