Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Окончив Марциала, почти сразу приступил к Лукрецию, а затем к Овидию. Труды над латинскими переводами побуждали Фета искать контакты с филологами-классиками. Переписка его в это время по-прежнему обширна; он продолжает до последних дней жизни обмениваться посланиями с Полонским, С. А. Толстой, Страховым, Соловьёвым, Бржеской, С. В. Энгельгардт, великим князем Константином Константиновичем и десятком других корреспондентов: узнаёт петербургские новости, делится своими мыслями, посылает стихи. Появляются у него и новые знакомства. В гостях в Воробьёвке побывал Пётр Ильич Чайковский, и они понравились друг другу; любящему цветы композитору поставили большой букет, собранный Марией Петровной. Чайковский запомнил Фета умным и весёлым человеком, пожалев, что тот может наслаждаться красотой принадлежащего ему имения только с балкона.
Продолжались редкие встречи с Толстым. Последний визит Фета в Ясную Поляну состоялся 19 мая 1891 года и имел мирный характер, хотя собеседники по-прежнему расходились во всём. Фет писал Полонскому 22 мая: «День у Толстых мы провели превосходно. Сила ума его поразительна, невзирая на свою явную парадоксальность, с которою я в постоянной оппозиции. Конечно, мы оба, как старые волки, избегали драки, предоставляя это менее опытной молодёжи, но зато дамы его — я разумею графиню и её сестру Кузминскую — меня очаровали. Все просили меня читать новые стихотворения и поднялись все трое в неувядаемую молодость. — Хорошо! Очень хорошо»625. Софья Андреевна записала в дневнике: «Был Фет с женой, читал стихи, всё любовь и любовь, и восхищался всем, что видел в Ясной Поляне, и остался, кажется, доволен своим посещением, и Лёвочкой, и мной. Ему 70 лет, но своей вечно живой и вечно поющей лирикой он всегда пробуждает во мне поэтические и несвоевременно молодые, сомнительные мысли и чувства»626. Так и было. «...Я всегда счастлив, когда услышу серебристый звон ваших поэтических сердец. При вас обеих я возрождаюсь, и мне кажется, что моя старость только сон, а наступает действительность, т. е. вечная юность»627, — писал Фет Софье Андреевне сразу после приезда в Воробьёвку 22 мая 1891 года.
Фет и в последние годы жизни пристально следил за новой поэзией, читал молодых и старых авторов и судил о них сурово — ни Надсон, ни Фофанов, ни входивший в моду Мережковский, тогда ещё очень напоминавший Надсона, его не удовлетворяли, высоко ставил он только стихи своих ровесников, особенно Полонского, и К. Р. Не терял интереса и к философии: следил за новыми тенденциями, читал книги Соловьёва, Страхова, а также рекомендованные ими; познакомился с трудами не только полузабытого Данилевского, но и В. В. Розанова и К. Н. Леонтьева. С Полонским продолжал иронические дискуссии о вопросах истории и политики, постоянно с большим удовольствием побивая робкого противника. Со Страховым велись споры о религии, вере, в которых Фет, видимо, скорее нападал, метя не только в своего собеседника, но и в того, с кем спорить больше не удавалось, — в Толстого. Страхова в качестве собеседника и оппонента Фет предпочитал всем другим, хотя мотивировал это весьма оригинально. «Изо всех приятелей, с которыми доводилось мне спорить, — писал он великому князю Константину Константиновичу 6 мая 1890 года, — спор со Страховым для меня самый приятный. Ход мыслей у него чрезвычайно последователен, и потому его возможно по временам больно укусить, тогда как с Соловьёвым, а тем более с Толстым этого сделать нельзя. Вы только что собирались укусить его за ногу, а он как ни в чём не бывало вместо живой правой подставляет деревянную левую»628.
Наиболее яркие баталии развернулись летом 1890 года, когда в Воробьёвке гостили Полонские. «Вся наша колония посильно трудится, — описывал это счастливое лето Фет Константину Константиновичу. — М-llе Полонская лепит мой старческий бюст и, как мне кажется, чрезвычайно удачно. Яков Петрович пишет масляными красками виды нашей усадьбы, из которых вид на террасу собирается поднести Вашему Высочеству. Жена моя прилежно вяжет козий платок для Её Императорского Высочества Великой Княгини Елизаветы Маврикиевны, и платок, кажется, выйдет такой тонкий, что Овидиева Арахна могла бы ему позавидовать»629. К компании присоединился Страхов, тут же попавший под огонь критики задорного оппонента («Бывало, в Воробьёвке я садился в самом мирном духе за Ваш вкусный обед, но Вы очень скоро начинали возражать против мыслей, которые я не высказывал, и против чувств, о которых я хранил совершенное молчание», — писал Страхов 14 декабря 1890 года из Петербурга). Спорили о том же, что и всегда. В перерывах Страхов сообщал Толстому: «Сейчас у меня был предлинный разговор с Фетом, и мне яснее прежнего стала удивительная уродливость его умственного настроения. Ну можно ли дожить до старости с этим исповеданием эгоизма, дворянства, распутства, стихотворства и всякого другого язычества»630. Впрочем, Страхов был склонен заканчивать споры с Фетом на примирительной ноте, и их идейные расхождения ни разу не поставили дружбу на грань разрыва.
Накал религиозно-философских споров, бушевавших летом 1890 года в Воробьёвке, не помешал Страхову выполнить то, чего от него ожидал поэт. «Несмотря на обуявшую Страхова лень, я принудил его рассмотреть пятьдесят моих стихотворений, предназначаемых в 4-й выпуск “Вечерних огней”. Стихотворений шесть мы окончательно вычеркнули; зато многие при помощи поправок получили определённость и ясность»631, — сообщал Фет великому князю 8 августа, на следующий день после отъезда гостя. Четвёртый выпуск «Вечерних огней» был подготовлен к печати к октябрю 1890 года. В него вошли 53 стихотворения: подавляющее большинство — 1889—1890 годов и несколько текстов 1888-го. Они снова только пронумерованы и практически все датированы. По уже устоявшейся традиции за коротким прозаическим предисловием, где поэт вновь выражал презрение «массе читателей, устанавливающей так называемую популярность», и благодарность немногим друзьям своей музы, следовало программное стихотворение — на сей раз «Оброчник» (в значении «хоругвеносец»). В нём поэт предстаёт в обличье священнослужителя, несущего с «песнью на устах» хоругвь, за которой движется «толпа живая». Разумеется, «вой зверей» не способен его остановить и поэт «с трудом», но всё же «дойдёт до вожделенной двери».
Куда ведёт эта дверь, что за храм, в который направляется «оброчник», раскрывается в следующих произведениях. За «Оброчником» следует послание великому князю Константину Константиновичу (с печально знаменитой самоуничижительной строкой «Я робко за тобой пою...»), а за ним — две замечательные
