Последний атаман Ермака - Владимир Буртовой

— Ешьте, казаки. Горшок заберу утром, когда принесу завтрак, — пояснил отрок, оглядел казаков, а на Матвее Мещеряке взгляд задержал подольше и, невесть чему радуясь, подмигнул, еле заметно улыбнувшись при этом.

Тимоха Приемыш, скорчив недовольную мину на рябом лице, с укоризной посмотрел на облитой горшок и проворчал:

— Князь Григорий, должно, во всех самарских чуланах обшарил, отыскивая горшок возможно меньшего размера! Скажи дьяку Ивану, что на нашу братию варить надобно без малого ведро каши!

— Подскажу дьяку Ивану, непременно подскажу, казаки, — ответил отрок, но тут же умолк: один из стрельцов сгреб его за ворот кафтана, выдернул из дверного проема, и с тупым стуком закрыл дверь. Ортюха плотоядно заурчал, потирая руки, и со словами: «Отвяжись, худая жизнь, привяжись хорошая!» полез за стол. И неожиданно добавил; облизывая полные губы: — Эх, братцы, теперь в государев кабак завалиться, душу распотешить!

— А что тебе в том кабаке за потеха? — не понял Тимоха, тоже залезая за стол.

— Да как же? — Ортюха вскинул брови, дивясь Тимохиному тугодумью. — Теперь к ночи там питухи клюкаться засели, кто кого переклюкает?

— Ну и что из того? — продолжал допытываться Тимоха.

— Да то, что переклюкавшись, тут и передрались, зевакам на радость! А нас-то и нет там! Глядишь, кому нос бы разбили, а кто нам под глаз доброго кулака поднес бы… Куда как веселее было бы на душе!

— Эко, о кабаке размечтался! Садись к горшку, питух длинноногий! Лучше бы о своей княжне вспомнил, а не о голи кабацкой. Ведомо же, в драке богатый бережет рожу, а бедный одежу. С одежей у нас после ногайского досмотра не густо, беречь надобно! — назидательно напомнил старец Еремей.

— Зульфия у меня из головы и так не уходит, отче. Как-то они сейчас, ждут нас к ночи, а мы вона куда своими ногами забрели… Уж лучше бы в кабак да и пропиться до гуньки кабацкой!.. Ну, будет, разобрали ложки.

Матвей руками — ножа дьяк Иван передать поостерегся — разломал буханку хлеба на пять кусков, протянул Тимохе кусок побольше, старец Еремей прочитал «Отче наш», казаки перекрестились и по очереди стали черпать из горшка хорошо упревшую пшенную кашу на сале. Сквозь слюдяное оконце едва пробивался свет луны.

— Ну вот, малость закусили, до утра терпеть можно, — сказал Иван Камышник, оглаживая длинные отвислые усы. Осмотрелся, словно в пустой горнице надеялся увидеть просторную кровать с периной и подушками, вздохнул разочарованно: — Давайте, братцы, на собственные боковушки укладываться: на живот ляжем, спиной укроемся! Добро хоть и то, что печка теплая, можно сапоги скинуть.

— Думаю, анчутки в этой темницкой без иконы пока что не завелись еще, как ты думаешь, отче Еремей? — пошутил Ортюха, сворачивая кафтан себе под голову и укладываясь у печки на полу. — Кто знает, успел ли здешний поп освятить губную избу, нечисть отпугнув напрочь.

— А вот как учнут тебя ночью эти самые анчутки за пятки щекотать, так все и узнаешь, — в тон ему ответил старец Еремей. Он перекрестился, лег на лавку и почти тут же легонько захрапел.

— Дай, бог, день да не последний, — прошептал Матвей, умащиваясь на жесткой лавке ногами к ногам старца Еремея. — А ведь и вправду говорят, что кабы боярышня не уськала, так и боярин не лаял бы.

— Ты к чему это, атаман? — не понял Ортюха, подав голос от печки, продолжая умащиваться поудобнее, чтобы хоть как-то уснуть.

— Да к тому, что князь Григорий, показалось мне, не очень-то злобился на казаков за ногайское побитие. Первый боярин Борис Годунов его науськивает на нас, мыслит не силой, а лестью умаслить ногайских мурз. Как он подскажет царю Федору, такой указ тот и подпишет, не своей волей он правит Русью, не своей. Ну да будем надеяться, что бог не без милости, а царь не вовсе без разума, увидит, что на пользу Руси воевали казаки с ногаями.

— Аминь, — тихо отозвался от печки Иван Камышник, вздохнул, и темная ночь заполнила горницу, казаки уснули беспокойным неуютным сном.

Наутро вставали с кряхтением, разминали затекшие руки, потирали бока, крутили головами до хруста шейных позвонков.

— Надо же! — проворчал Иван Камышник. — Будто на каменьях спал! Пусть только дьяк Иван влезет к нам, скручу в бублик и не развяжу, покудова не повелит стрельцам принести каждому по матрасу и подушке! И не выпущу из темницкой домой, с нами будет спать на полу!

Но делать из дьяка Стрешнева бублик дюжему казаку не пришлось. Едва утреннее солнце поднялось над самарским частоколом и заглянуло сквозь второе оконце в стене, малая дверь с нудным скрипом в железных петлях раскрылась, какие-то бородатые простолюдины в самотканых холщовых штанах и ватных кафтанах просунули в горницу толстый, сеном шуршащий тугой матрас.

— Примите, казаки! Князь Григорий распорядился, — сказал бородатый мужик с плоским носом и крупной бородавкой на правой скуле. Его маленькие шустрые глаза мигом осмотрели горницу, казаков и кафтаны на полу, свернутые вместо подушек.

Воеводский конюх, узнал его Матвей, шагнул к двери и по очереди принял пять матрасов, набитых душистым сеном, затем пять толстых подушек тоже на сене и пять грубых домотканых покрывал вместо одеял.

— Благодарствуй, Кирюха, князя Григория от всех нас, — сказал Матвей. — Теперь и до скончания своего века можно жить в тепле.

— Все там будем, — философски заметил Кирюха, отходя от двери и уступая место рыжему отроку с тяжелым горшком в руках.

— Ну вот, совеем иное дело, Рыжик, — засмеялся Тимоха Приемыш, принимая у отрока круглый объемистый горшок с густой молочной лапшой. Поверх горшка вместо крышки лежал каравай румяного ржаного хлеба, от которого по горнице сразу же пошел приятный запах: хлеб был утренней выпечки.

— Моей матушке Арине князь Григорий повелел готовить вам еду, — охотно пояснил отрок, которого Тимоха так удачно прозвал Рыжиком за цвет волос и не проходящие даже в зиму веснушки на курносом носу, под которым уже обозначились еле заметные усики. — А это был, с подушками, мой родитель, — добавил не без гордости отрок, сказав, что его зовут Митрошкой. Из малой комнаты послышался резкий окрик стрельца, который напомнил Митрошке, что воевода запретил всякие разговоры с арестованными казаками.

— Молчу, молчу, Серафим, — тут же затараторил словоохотливый Митрошка. — Уже убегаю. Подайте, казаки, вчерашний горшок, а возьмите кувшин с водой. Обед принесу, а вода вам на весь день.

И пока дверь оставалась открытой, Ортюха спросил у стрельца:

— Слышь, Серафим, а до ветру нам куда ходить? Может, печку обмазывать, так вонь и до вас дойдет, а нам придется оба окна вышибать! Присоветуй, умная голова!