См. статью «Любовь» - Давид Гроссман

Вассерман:

— Пожилой доктор обнаружил с сердечным восторгом — и позволь мне сказать тебе, герр Найгель, что только в инцидентах, подобных сему, допустимо нам воспользоваться выражением «сердечный восторг», — что все великое собрание чувств, и даже, с твоего разрешения, вожделений, и взволнованность крови хранились все те долгие годы одиночества вдали от попрания временем, и после этого, ну, сам понимаешь, что лежали двое, будто силой притиснутые друг к другу, левая его рука под ее головой, а правая обнимает, лежали, не дай Бог, полумертвые из-за всей той кипящей буйности, которая почти не искоренила своего начала из их существования.

Паула: И тогда я, дура, раскрыла рот и, конечно, должна была рассказать ему про эти свинства, которые объявили по радио, и Фрид вначале абсолютно не понял, что это я вдруг в такую волнующую минуту говорю о каких-то гадостях, что за связь, он ведь вообще никогда не думал о себе как о еврее, а обо мне как о польке, всегда говорил «я поляк Фридова вероисповедания» (так он любил выражаться), но, когда догадался наконец, почему я говорю об этом — о!.. Езус Мария! — сделался белым, как вот эта стенка, и я, дура такая, вообразила, что это из-за их свинства он так переживает, но потом поняла, что он оскорблен до глубины души, потому что решил, будто не из-за любви (см. статью любовь) я пришла к нему, а, как говорится, по политическим мотивам, да. Фридчик мой постоянно злился и обижался из-за того, что все понимал неправильно, шиворот-навыворот, и я, ну конечно, тоже ужасно обиделась, ведь так, мне кажется, не ведут себя с дамой, и уже встала и вообще хотела уйти оттуда раз и навсегда, но тогда…

Фрид: …но тогда, ну, я увидел вдруг кровавое пятно на простыне, и понятное дело… Ладно, я полагаю, это не нужно объяснять.

Примечание редакции: Найгель, разумеется, потребовал от Вассермана изъять из повести все выражения, касающиеся фюрера и Нюрнбергских законов, и все намеки на них. Вассерман категорически отказался. Вспыхнула ссора, начались бурные препирательства. (См. статью западня).

— самоубийство, насильственное действие, которое человек совершает над собой с целью покончить с жизнью.

1. Однажды вечером, уже закончив «зачитывать» Найгелю очередной отрывок из «Сынов сердца», Вассерман, по своему обыкновению, потребовал от немца причитающегося ему гонорара: «Моя плата, господин, мое исцеление». Это был как раз тот самый вечер, когда между ними установилась — под влиянием рассказа — определенная близость. Найгель был потрясен и объявил, что ни в коем случае не станет стрелять в Вассермана. Следует отметить, что в тот вечер все поведение Найгеля было достаточно странным и приятно отличалось от обычного: он с большим вниманием прислушивался к словам сочинителя, смеялся и громогласно выражал свое одобрение, порой даже слишком настойчиво, восхищался в соответствующих местах чувствительными описаниями, охотно дополнял повествование своими личными житейскими наблюдениями, короче говоря, был идеальным слушателем. Возможно, его внутреннему раскрепощению посодействовала бутылка восьмидесятисемиградусного спирта, как-то незаметно оказавшаяся на столе и довольно быстро опустевшая на две трети. Не исключено также, что этому способствовало новое письмо, прибывшее в голубом конверте из Мюнхена, или имелась какая-то совершенно иная причина, о которой Вассерман мог отчасти догадываться — ведь уже неоднократно поступали из Берлина намеки на скорое повышение в чине или иные милости, а также обещания удовлетворить патриотическую просьбу Найгеля оборудовать в его лагере еще новые газовые камеры и доставить дополнительные партии убийственного препарата. Причастные к этому делу люди уверяли, что начиная буквально со следующей недели в лагерь начнут прибывать десятки тысяч евреев сверх обычной нормы, установленной первоначально верховным командованием, и поезда будут следовать друг за другом с гораздо меньшими интервалами, и даже по ночам, и все это потому, что в Берлине уверены, что человек, подобный Найгелю, может справиться с любым объемом работы, и уже готовят для него «исключительное подношение», соответствующее его выдающимся заслугам в деле беззаветного служения Третьему рейху и лично фюреру. Вполне возможно, что по всем этим причинам вкупе Найгель находился в таком превосходном расположении духа и не хотел испортить его безрезультатным выстрелом в голову Вассермана. Но настырный еврей упорствовал и нарывался на заведомые неприятности, нарочно пытался вывести Найгеля из себя и добился-таки того, что немец взбесился, радостное его настроение улетучилось, словно и не бывало, лицо посерело, и только кончик носа оставался багрово-красным, вероятно от выпитого спирта. Уже в ходе описанного выше препирательства немец нервно опрокинул в себя одну за другой три стопки «восьмидесяти семи градусов», причем последняя заметно подрагивала в его руке, взгляд напрочь утратил привычное высокомерие и презрительность, придававшие коменданту молодецкую уверенность в себе, и возникло в нем что-то, что редакция рискует назвать ужасом. Он вдруг вскочил с кресла, выхватил из кобуры пистолет и, ничего не говоря, протянул его Вассерману таким образом, что дуло оказалось обращенным в его, Найгеля, сторону.

— Вот тебе пистолет! — заорал он хриплым придушенным голосом. — Делай с ним, что хочешь! Нет у меня сил на твои фокусы! Поступай, как знаешь. — И вновь уселся на свое место. Затем, с непреклонной решимостью, развернул кресло спиной к Вассерману и провозгласил с вызовом: — Я даже не смотрю на тебя. Прицелься и нажми на курок. Но только быстро, пожалуйста.

Вассерман, который отродясь не держал в руках пистолета, не воспользовался этой неповторимой возможностью. Не выстрелил в затылок немца, хотя его поза, этот легкий наклон головы, открывавший беззащитную шею, как будто призывали произвести выстрел. Вассерман даже не захватил коменданта в заложники, что, возможно, заставило бы примчаться в лагерь самого рейхсфюрера Гиммлера и позволило бы ликвидировать и его тоже. Он также не выскочил наружу и не застрелил часовых на крыльце или кого-нибудь из украинцев, чем мог бы положить начало всеобщему восстанию. Все эти элементарные идеи, в данных обстоятельствах само собой разумеющиеся, вообще не пришли ему в голову. На минуту приставил тяжелый пистолет к собственному лбу, но колени его так дрожали, что он едва удержался на ногах. Он не выстрелил. Осторожно положил пистолет на стол и почтительно откашлялся. Найгель выждал еще несколько мгновений и лишь затем вновь развернулся в кресле: лицо его оставалось таким же серым. Это было лицо мертвеца. Теперь можно было видеть, что в продолжение всего этого времени он зачем-то держал в руке голубой конверт. Конверт был смят и влажен от пота.

— Ты трус, — произнес он без всякого выражения. — Сожалею. Весьма сожалею…

Но Вассерман пробормотал про себя:

— Много в мире мудрости, да мало кому она впрок… Правильно рассудил я, что не захотел послать ему пулю в лоб. Иной жребий уготовил я этому Найгелю, но дело не только в этом — главное, не тот я человек, который ни с того ни с сего испортит хороший рассказ посередке. Разве не так, Шлеймеле?

2. Самоубийство Казика. (См. статью Казик, смерть Казика).

— возмужание, сон возмужания.

Все детство Казика прошло под знаком его живого, непоседливого характера, энергичного и даже несколько необузданного (см. статью детство). Необходимость беспрестанно следить за таким сорванцом жутко выматывала Фрида, в отчаянье носившегося за ним по всему дому. И вот наконец на несколько минут устанавливается тишина. Но и тут нет покоя. Без четверти три ночи, когда Казик достигает возраста шестнадцати с половиной лет, вдруг, в разгар неистового бега по коридору, сопровождаемого безумными воплями, звучным бабаханьем и пронзительным, режущим уши свистом, которые Фрид определяет как вселенский шабаш ведьм, беготня неожиданно прекращается, движения подростка становятся степенными, неторопливыми и даже несколько тяжеловатыми…

Фрид:

— Что ж, я уже был уверен, что это конец. Капут.

При тусклом свете лампы врачу показалось, что он видит серебристые искры, усеявшие все тело мальчика. Но когда он нацепил очки, то понял, что это не искры, а тонкие, почти прозрачные нити, на глазах у него все плотнее оплетающие фигуру Казика. Господин Аарон Маркус предположил, что это «особые в своем роде физические проявления комплексов, связанных с возмужанием». Но Фрид возразил:

— Нет, нет, это уже начинает расползаться. Да, так мне кажется…