Святитель Василий Великий. Сборник статей - Василий Великий

своем трактате «De poёtis audiendis» от начала до конца сохраняет тон старшего и более опытного советника; в беседе Василия Великого с первого слова слышится не только пастырь и наставник, но и властный обличитель общественных пороков. Плутарх считает для своей цели вполне достаточным, если в произведениях поэтов ему удается найти возбуждение для нравственной деятельности наставляемого им юношества; цель Василия Великого шире: он ищет в языческих книгах оправдание для христианского учения о нравственности и старается доказать, что заповеди Спасителя не требуют от человека ничего невозможного, что они находятся в полном согласии с человеческой природой, что, следуя внушениям самой этой природы, лучшие люди и в языческом мире поступали так, как будто им были известны Христовы заповеди.

Еще ближе стоят одно к другому два других произведения наших авторов — Плутархов трактат «De vitando aere alieno» [ «О том, что не следует делать долгов»] и Беседа Василия Великого «На окончание четырнадцатого псалма и на ростовщиков». В этой Беседе, по словам Фиалона, «устами Василия с христианской кафедры в сущности говорит Плутарх, хотя его мысли, его образы, даже самые его выражения столь естественно перемешиваются с мыслями, образами и выражениями оратора и до такой степени сохраняют отпечаток его стиля, что нигде нельзя заметить простого заимствования и, читая беседу, вы нисколько не подозреваете того, что она переполнена чужими красотами».[1192] Здесь и там вы встречаете то же содержание, тот же план, те же риторические приемы, и при всем том, сличая оба произведения, на каждом шагу находите в них столько тонких различий в тоне, в выборе доказательств, в развитии общей идеи, что говорить о простом подражании уже оказывается невозможным. Ученик константинопольских парафрастов [Имерия и Проэресия — св. Василий] превзошел своих учителей и сумел оставить след личного творчества даже там, где ему только пришлось ограничиться изложением чужих мыслей. В качестве христианина он заменил ссылками на авторитет Священного Писания те аргументы Плутарха, которые основывались на примерах из греческой истории и мифологии. В качестве церковного проповедника, привыкшего силою слова потрясать своих слушателей, он возвысился до истинного пафоса там, где Плутарх не пошел дальше риторической декламации. Со свойственным восточному жителю богатством фантазии он украсил и дополнил сделанные Плутархом сравнения, распространил его метафоры и сообщил его характеристикам драматическую живость, достойную Теофраста.

Плутарх и Василий Великий в названных произведениях восстают против лихоимства. С одной стороны, они возмущаются непростительной роскошью и легкомыслием, побуждающими людей прибегать к заимодавцам и принимать на себя обязательства, которых они не в состоянии выполнить, с другой — с самой беспощадной резкостью порицают профессию тех, которые на несчастии ближнего строят собственное благополучие. Наши авторы положительно убеждены, что не бедность, не нищета заставляют человека делать долги, а расточительность, тщеславие, привычка жить сверх состояния. Плутарх почти в самом начале своего трактата говорит: «В наше время люди, вследствие роскоши, изнеженности и расточительности, хотя и могут, не пользуются своим, а занимают у других, тогда как нисколько не нуждаются в том; что это так, вот доказательство: беднякам в долг никто не дает, а дают тем, которые хотят доставить себе некоторый комфорт (εὐπορίαν τινὰ); они при этом представляют надежного поручителя, свидетельствующего, что им можно верить, — хотя имущему совсем не следовало бы прибегать к займам».[1193] Это место Василий Великий пополняет следующим образом: «Мы видим, что доходят до займа не те, которые нуждаются в необходимом (им никто и не поверит в долг), но занимают люди, которые предаются безрасчетным издержкам и бесполезной пышности, раболепствуют женским прихотям. Жена говорит: „Мне нужно дорогое платье и золотые вещи, сыновьям необходимы приличные им и нарядные одежды, слугам надобны цветные и пестрые одеяния, для стола потребно изобилие“. И муж, выполняя такие распоряжения жены, идет к ростовщику».[1194] В обоих произведениях с необыкновенной конкретностью обрисовывается тягостное положение должника, теснимого неумолимым кредитором. Долг ведет ко лжи, неблагодарности, вероломству, клятвопреступлению.[1195] Он делает друзей врагами, заставляет человека забывать свое достоинство, унижаться перед рабами.[1196] Те, получив кусок, делаются кроткими, а заимодавец раздражается по мере того как берет: он не перестает лаять, но требует еще большего. Если клянешься — не верит, высматривает, что есть у тебя в доме, выведывает, что у тебя в долгах. Если выходишь из дома — влечет тебя к себе и грабит. Если скроешься у себя — стоит перед домом и стучит в двери, позорит тебя при жене, оскорбляет при друзьях, душит на площади.[1197]

Чувство христианской любви побуждает Василия Великого относиться к несчастным, попавшим по легкомыслию или нерасчетливости в руки кредиторов, мягче, нежели то делает Плутарх; зато ростовщики встречают в нем несравненно более строгого и беспощадного обличителя. Против этих людей, собирающих со слез деньги,[1198] он ополчается с красноречием, далеко оставляющим за собою фразистую речь Плутарха. Последний заявляет, что ему нет повода объявлять войну ростовщикам, «ибо они никогда не угоняли» у него «ни быков, ни коней», и что он хочет лишь показать тем, которые безрассудно берут взаймы, насколько позорно и недостойно свободно рожденного человека это дело.[1199] Василий Великий, напротив, не ограничивается одними советами должникам, но взывает к совести лихоимцев, говорит о попранных ими заповедях Христа, рисует картину причиняемых ими страданий, напоминает об ожидающем их осуждении. «Земледелец, — говорит он, — получив колос, не ищет опять под корнем семени, а ты и плоды берешь, и не прощаешь того, с чего получаешь рост. Ты без земли сеешь; не сеяв, жнешь. Неизвестно, кому собираешь. Есть проливающий слезы от роста, это известно; но кто воспользуется приобретенным чрез это богатством — это сомнительно. Ибо неизвестно, не другим ли предоставишь употребление богатства, собрав для себя одно зло неправды».[1200]

Любопытно проследить, как иногда образ, едва намеченный Плутархом, развивается в устах Кесарийского проповедника в целую картину. В сочинении «De vitando aere alieno» читаем, например: «Не прибавляй к бедствиям нищеты затруднений, проистекающих от займов и долговых обязательств; не лишай бедность ее беззаботности, чем одним она отличается от богатства».[1201]

У Василия Великого эти слова являются в следующем виде: «Мы, бедные, отличаемся от богатых одним — свободой от забот; наслаждаясь сном, смеемся над их бессонными ночами; не зная беспокойств и будучи свободны, смеемся над тем, что они всегда связаны и озабочены. А должник и беден, и обременен беспокойствами. Не спит он ночью, не спит и днем; во всякое время задумчив» и т. д.[1202] Другой пример: Плутарх,