Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

числе и связанные с процессом взросления-воспитания (инфантильность и дряхлость). То, что в первом романе Гончарова «распределено» между двумя Адуевыми, в «Обломове» представлено как нераздельно-единое достояние главного героя. Да и многажды сопоставлявшиеся пары главных героев в двух романах Гончарова имеют все же существенно различную природу. Адуевы в самом деле олицетворяют два возраста, в Илье Ильиче и Штольце в гораздо большей степени воплощены черты, с самого начала и до самого конца противопоставленные друг другу.

Фундаментальное противостояние абсолютной, самодостаточной, не имеющей внешнего обоснования активности (Штольц: «Цель труда – труд»), и столь же самодостаточного недеяния – несводимо к противоположности разных стадий взросления. Именно поэтому в любой момент действия Обломов одновременно и моложе (если угодно, «инфантильнее») всех прочих действующих лиц, и старше их, умудреннее жизненным опытом.

Подход Е. А. Краснощековой способен спровоцировать немало нестандартных вопросов, а следовательно, необыкновенно ценен сам по себе. Автору рецензируемой книги удалось выйти за пределы бесперспективных дискуссий о Гончарове, начавшихся еще во времена полемики Н. А. Добролюбова и А. В. Дружинина об «Обломове», благополучно переживших эпоху В. П. Острогорского и Е. А. Ляцкого и воскресших с новою силой в построениях, скажем, Ю. М. Лощица и В. К. Кантора. Раз невозможно безоговорочно отдать предпочтение ни одному из противоположных прочтений Гончарова, значит, пришло время поставить вопрос о природе самой этой невозможности, о ее причинах. Книга Е. А. Краснощековой – одна из первых попыток подобного рода.

Колотаев В. А. Поэтика деструктивности

Ставрополь: изд-во Ставропольск. ун-та, 1997. 187 с. Тираж 500[581]

Бывает так: какая-то истома, в сердцах подходишь к книжному лотку, берешь в руки что-нибудь вроде бы интригующее… Тут-то и разделяются книжечки про литературу строго на две категории. Одни быстро доказывают читателю, что, дескать, не ошибся, не зря доверился собственному чутью и зрению еще при беглом перелистывании. Другие – столь же стремительно обнаруживают подвох: да, список литературы состоит из «правильных» статей и главы называются завлекательно-зазывно, да только совершено все это с умыслом, чтобы коварно сымитировать отсутствующее «удовольствие от текста».

У В. Колотаева сценарий соблазна, надо сказать, разыгран как по нотам: «В нашей работе встречаются понятия, еще не вошедшие в широкий оборот отечественного литературоведения. Это прежде всего термины “дискурс” и “письмо”». Как тут не угодить в авторские сети? А еще ведь по всей «работе» рассеяны слова вроде «мускулинный» (это суррогат понятия «маскулинный» – вероятно, от «мускулов» произведенное словечко) или «лебидинальный» (гибрид «либидо» с «лебедем», только Леды и недостает), а еще – Имре Лакатос последовательно переименован в Лакотоса, а еще…

Наш автор так тонко чувствует русского языка, что удержаться от цитирования его стилистических новаций совершенно невозможно. В книге В. Колотаева упоминается и «игнорирование содержательной стороной искусства», и «отсутствие жесткой фиксации данного текста к определенному символу вертикали»; проницательный читатель попутно выясняет также, что Чернышевский как «глубокий провинциал свободно перемещается по своей воле по стране». Я не за смысл, а только пока что за грамматику русскую говорю – чтобы никто не прошел мимо колотаевских прозрений типа «Верочкина сексуальность не остается без внимания и другими» или, того лучше: «Героиня (та же В. П. Розальская. – Д. Б.) понимает, что в центре брачной политики матери находится ее (pardon, чья??) вагина», а замужество «означает для нее быть проткнутой фаллом». Ну и, ergo, «стремление обрести фалл, отрастить его на своем теле ‹…› будет толкать Верочку на различные шаги».

Признаемся честно: даже помимо там и сям разбросанных по тексту стилистических красот черномырдинского покроя, читатель найдет у Колотаева довольно пищи для раздумий. Его книга в высшей степени симптоматична для сегодняшней смутной литературоведческой поры: иначе и не стоило бы и огород городить вокруг всей этой (уж не взыщите, господа присяжные заседатели!) маниакальной тарабарщины.

Пункт первый: свершилось! Глас Вадима Линецкого услышан, его имя заняло место в обойме поперед батьки Эроса, Танатоса, а также дедушки Зигмунда, Лакана, Вяч. Вс., Подороги… Колотаев пишет просто: «Понадобилась природная гениальность и научное мужество Вадима Линецкого, чтобы не только заметить и вывести на свет едва выраженные Фрейдом интуиции, но и поставить во главу угла своей теории, которая условно называется “деконструкция второй ступени”». Дальше – больше: «Вместо того, чтобы в тысячный раз тематизировать либидинальную проблематику», – Линецкий, оказывается, в натуре, «сокрушая на своем пути авторитеты мирового уровня, развернул теорию литературы, психоаналитическую культурологию, теорию психоанализа да и всю современную гуманитаристику лицом ко второму ведущему инстинкту: тяге к смерти. Нам остается следовать в кильватере теории Линецкого».

Справедливости ради, необходимо сказать, что по сравнению с опусом новоявленного главного адепта линецкианства сочинения самого Вадима Линецкого кажутся явной нетленкой. Мне доводилось уже сдержанно-саркастически писать о двух его книгах[582], в которых, несмотря на все издержки, несомненно присутствуют оригинальные прочтения художественных текстов, а также внятное обоснование применяемых аналитических практик. Куды Колотаеву!

Пункт второй. Всякий «актуальный» филологический лозунг рано или поздно неизбежно обретает резонанс за пределами академических изданий и эзотерических конференций. И это – шаг к массовизации, а следовательно – к профанации (последнее слово здесь лишено иронического призвука, это лишь нечто противоположное «сакрализации»).

Каждая концепция рождает своего особого профанного двойника. Ну, скажем, известный призыв «литературоведение должно стать наукой!» в семидесятые годы вызвал к жизни сотни подражательных доморощенных штудий, просвистанных на птичьем псевдоструктуралистском наречии (от М. Я. Полякова до М. Б. Храпченко). Как тут не вспомнить популярный в семидесятые годы пародийный анализ сказки «Красная Шапочка» (дескать, в семиотической системе леса выделяются два противостоящих друг другу ряда признаков: «четвероногость-хвостатость-свирепость» и «двуногость-бесхвостость-кроткость»; в итоге исследования поведение Волка признавалось «плохим», Красной Шапочки – «хорошим»…).

И все же качественно имитировать структурализм было довольно затруднительно. Пресловутый злокозненный «логоцентризм» предполагал четкое определение понятий, начитанность, знание историко-литературной фактографии. Но вот – перемена декораций, работа с бинарными оппозициями уже не в почете, а следом оказывается (вполне по Линецкому), что и деконструкция тоже нуждается в ревизии.

Как тут поспеть за «большим стилем» литературоведения – многим и многим авторам впору дословно твердить известное изречение Гордея Торцова: «Ох, если б мне жить в Москве али бы в Питербурхе, я бы, кажется, всякую моду подражал!» И вот – на волне начавшегося как будто бы ослабления посттартуского семиотического бума – некто Колотаев восклицает с пафосом «Была ли на самом деле школа? И если была, то где ее ученики?» Ан, глядишь, в свежевыкрашенном журнале «На посту» про мэтров тартуского структурализма тако-о-о-е пишут (см. второй номер). И тут опоздал наш автор со своими разоблачениями…

В недавних книжках «НЛО» Б. Дубин дважды анализировал сочинения новой генерации