Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– А вы, Роман Лазаревич?

Хранитель наследия витебских супрематистов шумно пыхтел, ибо и прямых углов, даже плоскостей и линий их пересечения не было… решительно не за что зацепиться… Не вытаскивая на сей раз из портфеля поучительного альбома, Гаккель обиженно занудил о насилии формализма над функцией, здравым смыслом; опасался пластического и визуального произвола.

Дослушивая Гаккелевские опасения, Виталий Валентинович – за ним оставалось последнее слово – покалывал голубым глазом раскашлявшегося Гуркина, которому только едкий горячий дым помог бы прочистить горло, затем, вроде бы растерянно, как дирижёр без оркестра, помахивал цанговым карандашом, резюмировал четвёрку с минусом, призванную утихомирить минусом праведный гнев коллег, но поощрить фантазию и поиск положительным баллом; столь радикальную идею не грех бы оценить пятёркой с плюсом или же единицей, но Нешердяев дипломатично искал золотую середину искал и, как всегда, нашёл.

– Время нас рассудит, Илюша, хотя мнится, не туда вас повело в новаторском ослеплении. За свой век я всякого повидал на свете и не верю, что архитектура примется изничтожать самое себя, отринув вещную форму; миссия зодчего – образное покорение тяжести, а не дематериализация…

Но Соснин возгордился переполохом на кафедре. Ещё бы не переполошиться – одним махом избавился от стен, окон, крыш.

Упоение! – идеи роились, рвались на лист. Искус, восторг, страх, беспомощность, как во сне… рука вела, бедная мысль запаздывала, упираясь в тупики, вдруг взлетала, неслась по следу изображения.

Театр был окружён чудесным парком.

Кряжистые дубы на лужайках, аллеи лип, ивы, всплакнувшие над гладью прудов.

В нижней половине зеркальной сферы, вылепленной блеском и полутенями, покачивались травинки, вились тропинки, стволы ломались кривым зеркалом: суперёмкий иероглиф мира шифровал в неугомонных колыханиях отражённой природы все его тайны. По белым полям листа гулял ветер – на зеркальной сфере гнулись деревья, закипали кроны… вздрогнул куст, стайка листьев слетела с ветки… заодно привиделись дрожавшие колонны, разорванные фронтоны и арки мостов, которые сталкивались в опрокинутом небе, сжатом гранитными берегами Мойки.

Задерживая дыхание, облизывая пересохшие губы, Соснин управлял пером – тонко-тонко, еле заметно, но с творящей неумолимостью наносил швы между сферическими листами зеркала – грезил напылением амальгамы, потом осенило спародировать волосяными швами рустовку.

– Сколько сил, времени тратите вы, Илюша, на осмеяние традиции тектоничной формы, – скорбно вздыхал ещё на промежуточных консультациях Нешердяев.

Гуркин долго не мог откашляться… когда откашлялся, прислушался к аккордам Ван Клиберна, подпел хрипло: вся-я из лунно-о-ого серебра…

Гаккель устало тихо пыхтел; вулкан остывал.

А Соснин знай себе изощрялся, сочетая зыбкость, расплывчатость с внезапной контурной и штриховой резкостью, о, в изобразительных тонкостях таился неожиданный ресурс образности. Мир – театр, конечно, но мир – это ещё и земной шар в сети параллелей, меридианов, мир это… сколько смыслов несло одно слово! И в прорисовке деталей, на которой настаивал Нешердяев, трепетала земная реальность, её метаморфозы схватывались выпуклым, улавливавшим вибрации космоса, зеркалом – поглощавшим и отражавшим глазом: добрым, любопытным, беспощадным, издевательским, отчуждённым.

Под пером рождалось что-то пугающее.

Бочарников уподоблял художника оптическому устройству, ловившему и фильтровавшему тайный свет, но Соснин-то очутился в двойственном состоянии, он улавливал, фильтровал… и смотрел сквозь магический кристалл, как, собственно, подобало смотреть на мир согласно художественным приличиям, при этом – оказывалось! – формовал сам кристалл, его свойства, вбирающие и искажающие.

И что получалось?

Глазное яблоко дьявола?

Овевал ужас неимоверного и почти что независимого от проектного посыла расширерения смыслов. Падало сердце, знобило от смелости, вырвавшейся из-под контроля; упивался игрой отражений, а, получалось, наводил на мир порчу?

Захлёстываемый восторгом-ужасом, чувствовал даже, что вовсе не выкрикивал формально-новое слово, не прозревал-провозглашал новый эстетически-рискованный стиль – вмешивался в жизнь, творил инструментами искусства тайную расправу над ней.

Недаром испытали шок и отъявленные факультетские «леваки» – изумлённые, обступили подрамники и бледного Соснина; возбудились, галдели, обычно неугомонно-шумный, горячий Кешка онемел и оцепенел, как загипнотизированный.

В голове у Соснина клубился туман; в ушах звенело, едва различал далёкие-далёкие недоуменные голоса.

Заявился Гена Алексеев; окончил институт, но молва нашла.

Влетел в центр экспозиции Шанский; обежал подрамники заискрившим взором.

Протиснулся озадаченный Файервассер; спешил, синий халат не снял.

Вернулся из своего кабинета Нешердяев, с загадочной улыбочкой врезался в толчею студентов и каллиграфически-чётко вывел под жирной четвёркой с минусом короткое и ясное, то самое, что и на памятной отмывке, заключённое в скобки слово «фонд». Объяснил: привлекла многоликая образность, несомненно, спорной, но яркой, оригинальной вещи, и потому, посоветовавшись на кафедре… раздались одобрительные возгласы, Кешка, очнувшись, зааплодировал.

В дверь заглянул Сухинов, в руке нелепо болтался чайник – сделал крюк, обогнув рисовальный класс, не понимал куда толпа валит… Увидев Нешердяева, Игнат Константинович успокоился, топтался, прислушиваясь.

Тут и Зметный вошёл, спотыкаясь на каждом шажке ортопедическими ботинками, молча застыл перед подрамниками; думал.

Учинит ли проверку волшебным зеркальцем?

Нет, зеркальца не достал… медленно двинулся вдоль экспозиции, глазки впивались в хитро скомпанованные чертежи, картинки.

Чего ещё желать? Полный сбор!

А потом, пока праздновали громкий успех Соснина в чебуречной, сенсацию кто-то изрезал бритвой, склеивать было бы бесполезно… Вот так «фонд»! И впрямь дьявольщина сквозила в неосмотрительном открытии – глаз ли, сглаз вызвали вместе с восторгами подсознательную звериную зависть, ярость… но говорили о вандализме, вспоминали психа, изрезавшего полотно Репина.

Расследование ничего не дало.

Лаборантка Зиночка, которой Нешердяев поручил внести яркую оригинальную вещь в реестр фонда, на уже опустевшей выставке, где намеревалась пересчитать подрамники, застала, правда, у искромсанной сенсации курсанта факультета приморской фортификакации, однако тот, пусть и смутившись, объяснил, что шёл в фундаментальную библиотеку и заблудился на чужом факультете.

Изрезали и сам проект, и серию иллюстративных пейзажиков, искажённых зеркалом, словно самим кривым зеркалом и написанных…

Как на такое поднялась рука с бритвой?

Разворошившись, затихала листва.

Коробились, беспомощно превращались в карликовые деревца липы, меж ними текла алая аллейка заката, подальше липы вновь разрастались, и… сплющивались, сбивались в чёрное силуэтное пятно, блуждавшее, слепившее отблесками. И грозно красил сферу закат, её заливала кровь. И – сразу, рыдышком – сфера блекла, бледнела и тускнела, чтобы с рассветом лихорадочно разрумяниться – серия написанных по-мокрому, на брусничной воде, картинок посвящалась свето-цветовым капризам зеркального ока; в кульминации – динамичная, контрастная, со вспышками в ночи – пульсировала иллюминация… цепочки огней пересекались, расходились, как обрамления взлётно-посадочных полос марсианского космодрома. Но венчавший серию лист убеждал в том, что театр завис над омытой атмосферой землёй: по верхней половине сферы плыли, соскальзывая к горизонту и запутываясь в ветвях, пухлые облака; солнечное утро, роса на траве.

И – вокруг эллипсовидных ландшафтов – ничего.

Совсем ничего! – белая пустыня бумаги. Мир угас, лишь в зеркальной чечевице зарождалась и разгоралась жизнь?

В том-то и фокус – реального мира не стало, унёс ветер. Остался – как воспоминание – след в пустоте; мир, отменённый, отринутый, как несовершенный оригинал, заместила серия копий – деформированные отражения сферической амальгамы. В самом деле, кому нужен разросшийся окрест идеального глаза-зеркала ничем не примечательный, грубо материальный парк, где холодно, ветрено?

– Это интересно, – тихонечко молвил Зметный, тронув Соснина за локоть; неприятно запахло старостью… в чём душа держалась? Выцветшие глазки попыхивали, словно бесконечно-далёкие звёзды, красными огоньками.

– Что «это», чем интересно, Евсей Захарович? – прошептал Соснин, вдруг потерявший голос.

– Это – магический кристалл в действии, вы застигли врасплох миг творения, понимаете? – у Соснина запрыгало сердце, – вам также удалось смоделировать образ антимира, его динамическую объёмность… вы не только заглянули туда, где поток времени волен поменять направление, но и выглянули оттуда: наш мир, поменявшись местами с антимиром, будто б стал для вас внешним… знакомое, близкое предстало потусторонним, – на висках Зметного светился, еле шевелясь, пух.