Варрава - Т. Гедберг

Явясь к Поппее, Помпония к своему изумлению застала ее в слезах. Однако гордая красавица приняла кроткую жену Авла Плавтия, которую знала давно, как одну из самых добродетельных женщин своего времени, очень благосклонно.

— Будь желанной гостьей у меня, Помпония, — ласково приветствовала она вошедшую, — не часто ты балуешь своими посещениями бедную свою императрицу. Быть жрицею Весты и находиться постоянно лишь в атмосфере святости и строгой добродетели — вот твое настоящее назначение. Но ведь и у нас, грешных, бывают свои печали и тяжелые минуты, когда мы нуждаемся, как и вообще все, в добром слове искреннего участия. Сейчас ты застала и меня в слезах: я думала о моем сыне, о моем бедном Руфе; этот мальчик для меня дороже всего на свете, а между тем Нерон, ненавидящий его, запрещает мне видеться с ним.

— Не сочувствовать в этом императрице я не могу, — с трудом подавив подступившее к горлу рыдание, проговорила Помпония. — Мой сын, мой бедный Авл, был одних лет с Руфом и был такой же мужественный, красивый и добрый юноша, каким знаю я сына императрицы, и…

— Оставь, Помпония, замолчи, умоляю тебя, — прервала ее Поппея, отворачиваясь от нее, чтобы скрыть против ее воли выступившую на лице краску стыда за поступок мужа. — Сын твой чем-то вызвал гнев Нерона и за это поплатился жизнью.

— Чем мог навлечь на себя гнев императора невинный отрок? Ему ли было думать об изменах, замышлять преступные козни? Но не с тем, чтобы плакать о моей утрате или говорить о моем личном горе, я пришла к императрице.

— Я просила тогда Нерона пощадить твоего сына, Помпония, и, обняв его колени, молила не убивать бедного мальчика. Но — увы! — Нерон стал глух к моим мольбам, — и, поверишь ли ты мне, Помпония, если я признаюсь тебе, что на меня — императрицу, жену цезаря — нередко нападает страх и опасения, как бы и над моим Руфом не было бы учинено не сегодня-завтра какое-либо злодеяние.

— Да хранит юношу Всевышний, — проговорила Помпония. — Если императрица желает, я могу взять Руфа к себе в дом. Муж мой вообще любит молодежь; Руфа же, как сверстника бедного Авла, мы оба будем любить еще горячее, и тогда через меня императрица будет иметь возможность сообщаться с сыном.

— Благодарю тебя, Помпония, за твое предложение; ничего лучшего не могла бы я пожелать для счастья Руфа. Но скажи мне теперь, что привело тебя сюда, в этот ненавистный тебе дворец?

— Поппея, я пришла в надежде заронить в душу императрицы искру жалости к невинным людям — к христианам. Отцами, матерями, братьями, сестрами, женами, мужьями и даже детьми этих людей переполнены все римские тюрьмы Их обвиняют, но обвиняют лживо, в поджоге Рима и других вымышленных злодеяниях. Я не хочу допустить, чтобы Поппея не желала воспользоваться своим влиянием на цезаря для спасения людей невинных. Да простит мне императрица мою откровенность, — но она ведь знает, что льстить я не умею, — если я скажу ей, что этим добрым делом она искупит многое, и многое простится ей…

— Ты заблуждаешься, Помпония, по доброте твоего сердца, относительно настоящего характера этих людей, угрюмых и необщительных, — возразила Поппея. — Совсем другие доходили до меня отзывы о них и, судя по этим отзывам, я должна сказать, что они вполне заслуживают ту участь, на какую обречены.

— Императрица предубеждена против них и судит о них на основании ложных и злых наговоров их непримиримых врагов иудеев, — сказала Помпония. — Но я знаю этих людей очень близко и могу смело сказать императрице, что если есть еще в этом погрязнувшем в беззаконии и разврате городе небольшая горсть честных и праведных людей, то горсть эту составляют исключительно одни христиане.

— Я знаю, ты лгать не станешь, Помпония, и, веря тебе, я, пожалуй, была бы не прочь исполнить, в память старой дружбы, твою просьбу; но я уверена, что все мои слова в защиту христиан будут напрасны. Нерон уже не тот влюбленный в меня, готовый исполнить малейшую мою прихоть, каким был раньше, и влияние мое на него, с тех пор, как не стало нашей крошки Клавдии, перестало быть всесильным. Но, конечно, подвинуть на злое дело я еще могу — для этого надо немного; но на доброе нет; и заставить его отказаться от задуманного им вместе с неразлучным Тигеллином злодеяния — свыше моих слабых сил. О, как тяжело, Помпония, сознавать и видеть, как постепенно рушится, распадаясь в прах, здание, сооруженное под напором честолюбивых вожделений и жажды властвовать, и верь мне, Помпония, что в настоящее время бедная Поппея нуждается в верном, искреннем друге более, чем в чем-либо ином.

Молча поцеловала Помпония императрицу и, простившись с нею, удалилась.

Глава XV

Несмотря на тяжелые притеснения и постоянную опасность подвергнуться аресту, оставшиеся пока на свободе христиане, не желая лишиться этого утешения, каким были для них общая молитва и духовное общение с их пастырями, продолжали собираться, хотя, конечно, еще с большими против прежнего предосторожностями. Не иначе как под покровом глубокой, темной ночи и украдкою, незаметно, сходились богомольцы, и в это время сборным пунктом их собраний бывал чаще всего один отдаленный виноградник, принадлежавший к вилле Алитура. Среди всех этих гонений, притеснений и душевной скорби о несчастной обреченной на казнь братии большим утешением было для римских христиан пребывание между ними недавно прибывшего в Рим апостола Петра из Вифсаиды. Краткие, но практические наставления «Кормчего Галилейского озера», на лице которого, казалось, как бы сохранилось отражение генисаретских солнечных лучей и дивного сияния Гермона, как и бодрящее его слово, проникнутое горячею верою, были для них надежною опорою, источником чистейшей радости. Когда в Коринее дошло до него известие о воздвигнутом против его братьев гонении, — сказал он им, — он нарочно ускорил свой приезд в Рим; и теперь вопрошает их: с подобающею ли христианину покорностью несут они свои страдания? И не страдают ли они за имя Христово? А потому, не блаженны ли они и не должны ли прославлять Бога, пославшего им такую участь? Не предварял ли об этом Христос, когда сказал: «и будете ненавидимы всеми за имя мое; претерпевший же до конца спасется». Берегитесь, наставлял он их, беззаконными поступками подавать врагу повод обвинять вас и злословить, «ибо такова воля Божья, чтобы мы делали добро, заграждали уста невежеству безумных людей, как свободные, не как употребляющие свободу для прикрытия зла, но как рабы Божии, всех почитайте, братство любите, Бога бойтесь, царя чтите. Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам его».

По прибытии своем в Рим, апостол Петр, большинство друзей которого, как и родственники, принадлежали к числу иудейских христиан, поселился со своею женою Плавтиллою и дочерью Петрониллою в доме одной вдовы иудеянки, по имени Мириам, жившей в Трастевере — части города, лежащей по ту сторону Тибра. Если б апостол не выходил из этой, сравнительно уединенной и мало посещавшейся части столицы, то еще могла бы существовать кое-какая надежда, что шпионы Тигеллина не так легко разыщут место его жительства. Но при живом, деятельном и энергичном характере Петра всякое бездействие было немыслимо, да и в ушах его звучали немолчно, доносясь с галилейских цветущих полей, слова: «ибо алкал я, и вы дали мне есть; жаждал и вы напоили меня; был странником, и вы приняли меня; был наг, и вы одели меня; был болен, и вы посетили меня; в темнице был, и вы пришли ко мне». И Петр, еще не отдохнув с дороги, отправился, взяв себе в путеводители сына Мириам, юношу Назария, обходить различные тюрьмы Рима, и весь этот день провел он, навещая страждущих братьев своих, а к вечеру шпионам Тигеллина сделалось уже известно, в какой части столицы апостол нанял себе помещение. Сведения же о том, кто был Петр и какое было его высокое значение в глазах последователей нового учения, доставил Тигеллину — по словам, по крайней мере, некоторых преданий — Симон Волхв, справедливо прозванный отцом всех ересей, который своими обманами успел стяжать себе громадное богатство, сильное влияние и чуть ли не божеские почести не только у самаритян, но и среди многих других племен и народов.

Как-то в доме сыновей Симона Коринфянина, того самого, которого заставили нести крест за Христом на Голгофу, Руфа и Александра, собралось для Господней вечери несколько человек христиан из иудеев. В числе их был и апостол Петр. Собрание это было накрыто эмиссарами Тигеллина, причем арестовано было порядочное число христиан, которых увели в заточение. Однако ж Руф успел при первом же переполохе вывести апостола через заднюю дверь из своего дома, после чего поспешил вместе с ним к дому Мириам. На полдороге им повстречался сын вдовы, Назарий, спешивший к ним, чтобы предупредить апостола, что дом его матери оцеплен легионариями, и что она сама арестована; но что Плавтилла и Петронилла успели спастись, укрывшись в доме самарятинина Фаллы. Встревоженные страшными опасениями за жизнь своего благовестителя, христиане со слезами умоляли его немедленно же покинуть Рим, не дожидаясь, чтобы бегство перестало быть возможным для него, и Петр, вняв их доводам и мольбам, к которым жена его и дочь присоединили и свои, на следующее же утро с рассветом вышел в сопровождении юноши Назария за черту города. Но, пройдя по Аппиевой дороге приблизительно мили две, внезапно, как бы изумленный или чем испуганный, остановился и здесь — как рассказывал потом Назарий — весь осененный каким-то неземным сиянием стал на колени и, простирая руки кверху, произносил слова, после чего обратился к юноше и со слезами на глазах, но с радостною улыбкою сказал ему: «Надо нам вернуться, дитя мое: на это есть воля Христа», — и больше ничего не сказал. Но дня через два он рассказал апостолу Иоанну, своему товарищу по заключению, что ему было видение Христа, шедшего в Рим и несшего свой крест. — «Куда идешь, Господи?» — вопросил он. — «Иду в Рим, чтобы еще раз быть распятым», — ответил ему Христос. — «Иду с Тобою, Господи, — сказал апостол, — чтобы вместе с Тобою быть распятым». Тут, кротко улыбнувшись ему, видение исчезло.