Семья Машбер - Дер Нистер

На крупных рынках царит большое оживление. Сюда приходят состоятельные покупатели, которым торговцы и их приказчики стремятся угодить, поскольку знают, что эти люди при деньгах и пришли они сюда с серьезными намерениями. Таких клиентов нельзя упустить, и им делают всевозможные уступки, лишь бы заполучить деньги, которые нужны всегда, а особенно теперь, накануне летнего сезона, когда надо расплачиваться за товар, взятый у оптовиков в прошлом году, и получать новый товар в кредит на более длительные сроки.

В лавки приходят и местные, и приезжие покупатели. Все толкаются, спорят из-за цен и примерок там, где торгуют одеждой, тканями, кожевенными товарами, обувью. Оживлению способствует и погода. Прошло то время, когда природа капризничала, оборачиваясь то зимой, то весной, сменяя холод теплом, ясное небо — хмурым, сеявшая то дождем, то снегом, то градом, то мелкой ледяной крупой… Теперь — не то. Дуют легкие, ласковые ветерки.

Мальчишки, ученики хедеров, покончили с головоломными отделами Пятикнижия, в которых подробно описывается переход евреев через пустыню и построенная в пустыне Скиния со всем ее внутренним убранством. Учителя и их помощники озабочены не только приготовлениями к празднику, но и думами о предстоящем после весеннего перерыва полугодии, о новых учениках, которых желательно было бы заполучить, а также о новых помощниках, которые в эту пору обычно меняют место службы.

И уж конечно, особенно заняты перед праздником были ремесленники: сапожники, портные, жестянщики, кровельщики, — которым предстояло много сделать за этот месяц после почти безработной зимы. Им хотелось как-то вознаградить себя за потерянное время, а сейчас как раз появились заказчики, и все они торопили, просили, требовали, чтобы обязательно, во что бы то ни стало, непременно заказ был готов точно к сроку.

Одним словом, город был охвачен лихорадкой, которая усиливалась от недели к неделе, изо дня в день по мере приближения праздника. Мужья продолжали заниматься своими делами, а у жен голова шла кругом: они чистили дом после долгой зимы — периода, когда уборка делалась только к субботам, да и то не слишком основательно. У людей оставалось мало времени на праздные разговоры, пустословие и сплетни, которыми они занимались весь год: зимой — чтобы скоротать долгие вечера, а летом — долгие дни. Сейчас было не время. Люди так торопились управиться с делами, что не успевали обсуждать даже важные события, которые в иную пору пережевывали бы целыми днями, а то и неделями и месяцами, — такие, например, как богатая свадьба или смерть известного в городе человека. Теперь если и говорили о чем-либо, то недолго, вскользь и тут же спохватывались: «Заболтались! А дел невпроворот…»

И все же смерть Мойше Машбера, а в особенности то, что произошло после его смерти, так взбудоражило город, что все жители, позабыв о праздничных хлопотах, долго говорили об этом.

После трапезы в честь Пурима Мойше Машберу с каждым днем становилось все хуже. Ему пришлось отказаться не только от коротких посещений больной жены, но и от всякого движения: он не мог даже подняться с постели и поставить ногу на пол без посторонней помощи. Врачи, уже не надеявшиеся вылечить его, отчаялись и облегчить его страдания с помощью снотворных, которые обычно дают больному, чтобы он ненадолго забылся. Мойше Машбер не спал ни днем, ни ночью; все домочадцы, дежурившие возле его постели, замечали, что, находясь в полусонном состоянии, он опускает веки, подобно курице, легко и бессильно, а в это время у него по лицу и по лбу, словно тени, пробегают какие-то мысли, точно медленно передвигающиеся облака…

От Мойше не отходили ни днем, ни ночью. Юдис старалась делать все, что могло хоть сколько-нибудь облегчить состояние отца, и устраивала так, чтобы он всегда, в любую минуту мог обратиться к ней за помощью как к наиболее близкому и преданному ему человеку. Но старания Юдис не помогали, прогрессирующая болезнь пересиливала все, и единственное, что оставалось Юдис, — это время от времени поправлять подушки да напоминать отцу о лекарствах, которые прописывали врачи и которые он, Мойше, отказывался принимать. Иногда он их принимал, но ясно было, что делает он это не для себя, а ради того, чтобы успокоить дочь. Видя все это, Юдис уходила в смежную комнату или оставалась тут же в гостиной, отходила в угол и давала волю слезам, а потом тщательно вытирала глаза, чтобы никто, в первую очередь — отец, ничего не заметил.

Мойше Машбер уже тогда говорил очень мало, словно у него язык отнялся. Юдис была крайне изумлена, когда однажды ночью отец знаком попросил ее наклониться к нему поближе: он, мол, должен ей кое-что сказать. Это, однако, не доставило Юдис радости. Она, конечно, тут же склонилась к отцу и стала прислушиваться к словам, которые он произносил с большим трудом. Она сразу же поняла, о чем идет речь и что Мойше намерен ей сказать на ухо: это было его завещание. Мойше Машбер сказал:

— Смотри, дочь, чтобы дом оставался домом при всех обстоятельствах… Чтобы не разбредались по сторонам… Что Бог ни пошлет — держитесь вместе… Мать, — добавил Мойше Машбер, и эти слова ошеломили Юдис. — Мать, видно, уже недолго протянет… Готовься, дочь, к двум поминаниям сразу — по мне и по ней…

— Отец! — воскликнула Юдис. — Что ты говоришь? Что тебе в голову приходит?

Но Мойше Машбер ничего больше не сказал и не посчитал нужным столь долго удерживать дочь в согнутом положении. Он дал ей понять, что говорить ему трудно и что разговор, для которого он ее позвал, окончен. И больше, почти до самой смерти, он ни слова не произнес. Один только Лузи, который в самые последние дни дежурил у постели брата, заменяя Юдис, едва державшуюся на ногах от бессонных ночей и ухаживания за отцом и за матерью, — только Лузи мог слышать то, что говорил Мойше, когда находил в себе силы произнести несколько слов.

Так, однажды ночью, когда Лузи остался с ним один, Мойше кивнул ему, призывая подойти ближе.

Лузи подошел, и Мойше, с трудом переводя дыхание, рассказал, что он, кажется, видит то, чего никто не видит… Вот сидит его отец в ермолке — так бывало раньше, когда он с утра садился за фолианты, — а мать в чепце подает ему отвар липового цвета… Мойше не пугается. Он видит их так явственно, что не сомневается в подлинности происходящего. Между тем он знает, что это сон. Вдруг над головой отца появляется петух, который словно висит в воздухе, но создается впечатление, будто он сидит на шесте или на заборе: это Мойше пугает, очень пугает. Но вот петух расправил крылья, и кажется, что он готовится прокричать. Неожиданно исчезает голова отца, а на ее месте, на плечах отца, возникает петух…

— Что бы это значило? — едва дыша, испуганно спросил Мойше у брата.

— Это ничего. Ты плохо спишь, и у тебя фантазия разыгралась, — успокаивал его Лузи, которому, однако, при виде охваченного страхом брата тоже стало не по себе.

— Ты так думаешь? — не слишком доверяя ему, спросил Мойше. И только потому, что эти слова произнес Лузи, а не кто-то другой, Мойше не отмахнулся от них и сделал вид, что верит объяснению.

После таких беспокойных ночных разговоров Лузи оставался у брата дольше, чем обычно, чтобы успокоить его. Потом Лузи оставлял его в покое — а вдруг Мойше уснет? — и садился за стол, где перед ним лежала книга, которую он читал в часы дежурства. Иногда Лузи начинал бесшумно ходить вдоль стен при свете лампы, углубленный в собственные мысли, невольно приходившие ему на ум, когда он находился с братом, чьи дни — а может быть, и часы — были сочтены. Так, бывало, шагал он по комнате до тех пор, пока Мойше не очнется от забытья. Иногда Мойше пугался Лузи, а иногда подзывал его и рассказывал о своих ночных видениях.

В последнюю ночь перед кончиной Мойше Машберу мерещились мухи, которые будто бы заполнили весь дом: они сидели на стенах, на потолке, на полу, вертелись в воздухе — немыслимое количество мух, летающих и жужжащих.

— Что это? — спросил он в изумлении. — Еще, кажется, не время… Ведь еще не лето… Откуда же набралось здесь столько мух?

Лузи, конечно, каждый раз пытался рассеять его страхи и отвлечь его. Но в самую последнюю ночь, когда всем стало ясно, что наступает конец, никто не ложился спать. Домочадцы чувствовали, что нужно бодрствовать; они окружили Мойше, стараясь поддержать в нем последние искры жизни. В ту ночь Мойше Машбер кивком приказал всем отойти в сторону. Единственным, кого он оставил при себе, был Лузи, которого он опять попросил склониться к нему. А когда Лузи наклонился, Мойше вдруг спросил — хладнокровно, как человек, собирающийся в путь и не желающий ждать:

— Который час, Лузи? — и тут же задал второй вопрос: — Не правда ли, об одеянии и о месте я, кажется, еще в прошлом году позаботился?

Сказав это, Мойше умолк. Он не ждал ответа от Лузи, потому что самый вопрос как бы заключал в себе положительный ответ… На минуту он сосредоточился, словно о чем-то сам с собою посоветовался, и затем произнес, обращаясь к Лузи, одно только слово: «Исповедь…»