Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования - Г. Коган

Достоевский рассказал мне, между прочим, следующий психологический случай. В Киеве (или возле Киева — не помню) есть монах, известный своей жизнью, к которому со всех концов России идут исповедоваться в таких грехах, признаться в которых не смеют священнику. "Привык я ко всему, — говорил этот монах, — слышал я такие грехи, которые трудно даже представить себе, видел страшные, гнойные раны души человеческой, но все же иногда услышишь такое, что сердце перевернется и духу не хватит дать молитву и допустить человека до причастия. Раз ко мне ползком приполз один крестьянин, и вот в чем признался: был у них на Масленице праздник, народ гулял; собрались они, три или четыре человека, и стали предлагать, чтоб кто-нибудь из них на спор решился сделать такую дерзость, такое святотатство, чтоб хуже и придумать нельзя было. И взялся за это дело кающийся крестьянин. Он должен был всю первую неделю поста проговеть, аккуратно ходить в церковь, исповедаться и, причащаясь, удержать во рту причастие и вынести его из церкви, затем с товарищами пойти в поле, положить причастие на известное место, зарядить ружье и в него выстрелить. (Дойти до подобной мысли! — просто писать невыносимо.) Крестьянин отговел, удержал во рту причастие, собрал товарищей, выложил причастие, зарядил ружье, прицелился и в ту секунду, когда хотел спустить курок, совершенно спокойно и весело, вдруг ясно, отчетливо увидел, что целится в распятого Спасителя. Ружье выпало из рук, и он упал без чувств". Мы долго говорили по поводу этого случая, но приводить наш спор я не имею времени[1019].

Под конец мы говорили о самолюбии и о конфузливости как об одном из проявлений самолюбия. Достоевский сказал, что я, должно быть, очень самолюбив! Он высказал одну мысль, которая мне очень понравилась: "Вы боитесь впечатления, производимого вами на незнакомого человека; вы разбираете ваши слова, движения, упрекаете себя в бестактности некоторых слов, воображаете себе то впечатление, которое произведено вами, и — непременно ошибаетесь; впечатление, произведенное вами, непременно другое, а все это потому, что вы себе представляете людей гораздо крупнее, чем они есть, — люди несравненно мельче, простее, чем вы себе представляете".

Я собрался. Он сказал, чтоб я приезжал к нему через неделю в среду и что мы вместе поедем к князю Мещерскому, у которого собираются по средам.

Новый кружок, новые люди, новая струя свежего воздуха в моей душной атмосфере, которая меня совсем было морить стала.

Автограф // ЦГИАЛ. — Ф. 1120. — Оп. 1. — ед. хр. 87.

См. выше запись от 1 января 1873 г.

80. В. П. Мещерский — М. П. Погодину

<С.-Петербург. Начало января 1873 г.>

…Сделайте великую милость — потерпите без гнева и злобы на нас, грешных, еще недельки две — относительно находящихся в редакции "Гражданина" статей ваших, ибо прошло три недели пока вступил новый редактор, человек пожилой и больной, к которому — потому что он Достоевский — я не могу относиться иначе как с величайшею деликатностью[1020]. Ваши статьи задержались в беспорядке прежней редакции, и г. Достоевский взял их и прочтет…

Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 373. — Оп. 1. — Ед. хр. 235.

81. М. П. Погодин — Н. П. Барсукову

<Москва> 11 января <1873 г.>

…Что говорят о "Гражданине"? Достоевского вещи прекрасные[1021]. Надобно поддержать газету всеми силами[1022], но жаль, что попадаются вещи нехорошие, например, насмешки над профессором Градовским, о котором я слышал очень много хорошего[1023]…

Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 87. — Ед. хр. 66.

82. М. П. Погодин — Н. П. Барсукову

<Москва> 20 января <1873 г.>

…Статьи г. Достоевского представляют много любопытных разоблачений. Как приняты они в Петербурге?[1024]

Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 97. — Ед. хр. 66.

83. А. Н. Майков — Н. Н. Страхову

<С.-Петербург> 20 января 1873 г.

…Ввиду того, что скоро увидимся, я и писать вам ничего не буду. Не могу только не сказать, что, кроме Бычкова[1025], вас поджидает Федор Михайлович Достоевский, на которого теперь залаяла вся свора прогресса. Господи, как ругаются! Но ругательства бы еще ничего: как клевещут![1026] Этого я не понимаю. А полемике публика верит. Отсутствие серьезного отношения к жизни ужасно…

Автограф // ГПБ. — Ф. 747. — Ед. хр. 21.

84. А. А. Шкляревский[1027] — А. С. Суворину

<С.-Петербург> 23 февраля 1873 г.

Итак, в конце концов выходит, что мне нельзя в данный час выбраться из Петербурга, невозможно и остаться; затем один исход: лечь в больницу. Его требует не только одна болезнь, но и другие расчеты, так как больница может поставить меня и в очень хорошее денежное положение. У меня есть несколько начатых рассказов, из которых один особенно удачен и почти готов. Я предполагаю его сдать в "СПб. ведомости"; для того, чтобы его закончить и поправить, нужно не более четырех дней усидчивой работы, но, верите, вовсе не от лени; напротив, я теперь постоянно работаю, — я в продолжение трех или четырех недель не могу взяться за это: так сложились обстоятельства. Сначала черт поднес Трашнеля[1028] с предложением продать все тома сочинений новой редакции и состав статей (которые я приготовил Турбе[1029]) — Печаткину[1030]. Печаткин проводил меня недели полторы, я ходил к нему каждый день, и дело не то чтобы разошлось, но и не сошлось, потому что Печаткин отложил до удобного для него времени. Затем тот же Траншель, в типографии которого печатается "Гражданин", передал мне, что Достоевский говорил ему, будто бы он с удовольствием принял бы от меня рассказ. Вследствие сего, польстившись на гонорар от восьми до десяти копеек строка, я дня в три из бывшего у меня напечатанного рассказа сделал новый, лучше сказать, не рассказ, а размышление присяжного поверенного, и отдал ему для передачи Достоевскому, с тем условием чтобы мне получить ответ на днях[1031]. Между тем, вот уже три недели я не добьюсь никакого толка, а я Мещерского никогда не застаю дома, на письма не отвечают и рукопись не возвращается, несмотря на неоднократные требования. Будь же она у меня, Маркс[1032] и Клюшников[1033] взяли бы ее с удовольствием и сейчас бы выдали гонорар вперед[1034]…

Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 459. — Оп. 1. — Ед. хр. 4764.

85. И. А. Шестаков[1035] — Н. Н. Страхову

Петрозаводск. 10 мая 1873 г.

…Только из прочитанной вчера газеты я заключил, что вы здоровы: это отзыв о вашей работе в "Гражданине"[1036]. Итак, вы опять примкнули к княжескому журналу. Верно, Федор Михайлович втянул; что до меня, я об этом сожалею. Впрочем, вам лучше знать вещи. Я знаю "Гражданина" только по отзывам газет и, говоря по правде, сильно негодую против него[1037]…

Автограф // ЦНБ АН УССР. — III.18726.

86. И. И. Румянцев — А. Г. Достоевской

<Старая Русса> 25 мая 1873 г.

…Прежде всего усердно прошу вас засвидетельствовать мою искреннейшую глубокую благодарность доброму Федору Михайловичу за его благорасположение ко мне, которое я могу только чувствовать, но за которое я ничем не могу платить <…> Федору Михайловичу дай бог добрый успех в его трудах…

Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 212. — Оп. 1. — Ед. хр. 208.

87. В. М. Карепина — А. М. Достоевскому

<Москва> 28 мая 1873 г.

…19 мая меня не было дома; по возвращении моем прислуга моя говорит, что без меня были какие-то двое господ из Петербурга, один из них раза три наведывался, не воротилась ли я, а другой дознался, что я у Машеньки[1039], и прибыл к ней, чтоб переговорить со мной. Оказалось, что это оба поверенные и адвокаты братьев: Федора Михайловича и племянников-сыновей покойного брата — и Николая Михайловича[1040]. Братья, узнав, что Шер так распорядились с наследством, решились, как более близкие родственники, отбить наследство от Шер в свою пользу[1041]. 20 мая вслед за своим адвокатом приехал и Федор Михайлович[1042]; от Веселовского[1043] они узнали, что Шер подали уже от себя заявление в Тульский окружной суд еще в марте месяце; каковы хитрые, если б не Казанские[1044], которые из злорадства разболтали об этом Александре Михайловне[1045], никто ничего бы и не знал, а Тульский окружной суд решил бы в их пользу. Веселовский, как заметил брат, был против того, чтоб они отбили в свою пользу, и говорил, что они проиграют, но они твердо решились начать дело, а брат Федор Михайлович тем более, что его расписка сохраняется[1046], и в случае, если Шер выиграют, то они по своему грабительству могут требовать с него эти деньги, то он хочет начать дело, будучи убежден, что получит более десяти тысяч. Адвокат Николая Михайловича ленивее, все время пребывания в Москве собирал повсюду справки; из Консистории ему хотели прислать свидетельство о рождении и браке нашей маменьки, через десять дней хотел приехать опять, собравши справки, и подать просьбу, также, кажется, в Тульский окружной суд; они заметили, что Веселовский покровительствует Шер. Они читали копию бумаги, которую подали Шер в Тульский окружной суд, там просят они разделить наследство на три части: Шер, Ставровским и Достоевскому Андрею Михайловичу; о Николае же Михайловиче они ничего не упомянули. Федор Михайлович говорил: отчего ты не написал ему ничего об этом?[1047] Чем-то все это кончится? Федор Михайлович, бывший у Веселовского, как я слышала, негодовал, что сестры ограблены, и будто бы начинает это дело, чтоб помочь сестрам, на деле же, я думаю, совсем не то. Что-то, милый брат, когда вы выиграете, дадите ли вы нам хотя четырнадцатую часть? — помнишь, ты говорил, что четырнадцатую часть мы должны получить; уж хоть ради сирот-то не лишайте нас этой части. Как-то ты теперь будешь действовать, заодно ли с братьями, или будешь ждать? Они говорят, что у тебя есть также поверенный, какой-то г. Смирнов. Брат Федор негодовал, что расписка его сохранена, и говорит, что ей скоро пройдет десятилетняя давность. Вообще он очень опечалился, узнав, что расписка цела. Но ты не мог же скрыть эту расписку, о которой все знали; уничтожить ее мог только Александр Павлович с согласия тетушки. Они были несколько раз в опеке и разбирали все дела. Вообще это наследство такое несчастное, что все перессорятся из-за него. Такие эти гадкие Шер, если б не они, то ведь разделили бы как-нибудь по духовному завещанию. Если Шер проиграют, то будут справедливо наказаны. Милый брат, пожалуйста, отвечай мне поскорее на это письмо. От души желаю тебе всего хорошего, потому что из всех братьев ты да покойный брат Михаил Михайлович были в отношении ко мне гораздо лучше и добрее прочих и родственнее…