Неизвестный Ленин - Владлен Логинов

Между тем, как раз 24 октября «Рабочий путь» опубликовал статью Владимира Ильича «Новый обман крестьян партией эсеров», которая ставила вопрос о земле совсем по-иному. Его главная мысль была проста: нельзя навязывать крестьянам рецепты, якобы вытекающие из «доктрины». Способы решения аграрной проблемы может дать лишь само крестьянское движение. И не надо бояться «неортодоксальности» решений. Ибо «история, ускоренная войной, так далеко шагнула вперед, что старые формулы заполнились новым содержанием»58.

В 1917 году появился документ, который без лишних идеологических наслоений сформулировал чаяния деревни. Речь идет об упоминавшемся «Примерном наказе», составленном из крестьянских наказов. Уже тогда Ленин написал, что именно этот документ должен быть положен в основу аграрных преобразований в России. А то обстоятельство, что в ряде пунктов «Наказ» не совпадал с прежней большевистской программой, не может и не должно мешать этому. «Мы не доктринеры, — написал тогда Ленин. — Наше учение не догма, а руководство к деятельности»59.

На заседании большевистского ЦК, после критики Ленина, проект декрета о земле Милютина и Ларина отклонили. Сам Владимир Павлович в воспоминаниях подтвердил это в более мягкой форме: «Мы были лишены возможности долгого обсуждения», а посему «окончательную формулировку и написание проекта декрета о земле» поручили Ильичу60.

Наталья Ивановна Седова — жена Троцкого — записала в своем дневнике: «Я зашла в комнату Смольного, где увидела Владимира Ильича, Льва Давидовича, кажется Дзержинского, Иоффе и еще много народу. Цвет лица у всех был серо-зеленый, бессонный, глаза воспаленные, воротнички грязные, в комнате было накурено… Мне казалось, что распоряжения даются, как во сне». И Наталья Ивановна вдруг подумала, что если они не выспятся и не поменяют воротнички — все рухнет61.

Но это взгляд со стороны. Сами члены ЦК ощущали себя совсем по-иному. «Все несколько утомлены бессонными ночами, — писал тот же Милютин, — но напряжение нервов, важность совершающегося — все это делает незаметным утомленность, наоборот, веселые разговоры прерываются разными шутливыми замечаниями»62.

О том, чтобы в этой круговерти поменять воротнички, не могло быть и речи. А вот часок-другой передохнуть — можно было попробовать. Разбрелись кто куда. Ленин, Троцкий и Сокольников устроились, как пишет Григорий Яковлевич, «в одной из комнат Смольного — видимо, занятой издательством ЦИК. В ней не было никакой мебели. Навалены были кипы газет. Ночевало нас трое. Мы улеглись на газетных кипах, укрылись газетными листами и так продремали несколько часов». Троцкий добавляет, что потом две подушки и одеяла все-таки принесли.

Троцкий пишет о Ленине: «На уставшем лице бодрствуют ленинские глаза. Он смотрит на меня дружественно, мягко, с угловатой застенчивостью… — "Знаете, — говорит он нерешительно, — сразу после преследований и подполья к власти…" — он ищет выражения, — "es schwindelt [кружится голова]", — переходит он неожиданно на немецкий язык и показывает рукой вокруг головы. Мы смотрим друг на друга и чуть смеемся. Все это длится не более минуты-двух. Затем простой переход к очередным делам»63.

Так что поспать Ленину так и не удалось. Он поднялся на 3 этаж, где размещался Военно-революционный комитет. Те указания, которые были даны ночью на заседании ЦК, успешно реализовывались. В пять утра заняли телеграф. Около шести моряки Гвардейского флотского экипажа захватили Государственный банк. В седьмом часу под руководством Лашевича и Калягина красногвардейцы Выборгского района и солдаты Кексгольмского полка разоружили юнкеров на Центральной телефонной станции и отключили связь с Зимним дворцом и штабом округа. К семи часам, прямо под окнами Керенского, моряки отбросили юнкеров, охранявших Дворцовый мост. В восемь был занят Варшавский вокзал64.

Наивно звучат утверждения, что власть, мол, «валялась на дороге и только большевики догадались подобрать её». Власть не валялась на дороге подобно дамской шляпке, которую сдуло ветром. Охотников до власти было множество. Но ее надо было не подбирать, а завоевывать. Шаг за шагом. Ибо Временное правительство собиралось удерживать ее до конца, не считаясь ни с чем. Буквально накануне, в беседе с английским послом Бьюкененом, Керенский, говоря о большевиках, «не раз восклицал: "Я желаю только того, чтобы они вышли на улицу. И тогда я их раздавлю"»65. Он все еще надеялся, что ударные части все-таки прибудут с фронта.

Основания для таких надежд были. Под утро начальник штаба главковерха генерал Николай Николаевич Духонин, еще до отключения связи с Зимним, сообщил из Ставки генералу Левицкому, что приказ об отправке в Петроград 44-ой пехотной дивизии с двумя батареями, 5-й Кавказской казачьей дивизии с артиллерией, 43-го Донского казачьего полка, 13-го и 15-го Донских полков с артиллерией, 3-го и 6-го самокатных батальонов уже отдан66.

К казакам, расквартированным в самой столице, на рассвете обратился сам Керенский: «Во имя свободы, чести и славы родной земли Верховный главнокомандующий приказал 1, 4, 14-му казачьим полкам выступить на помощь ЦИК Советов, революционной демократии и Временному правительству для спасения гибнущей России». Казаки запросили поддержки пехоты и заявили, что через 15–20 минут «начнут седлать лошадей»67.

В самом Зимнем дворце в это время находилось около 3 тысяч офицеров, казаков, юнкеров и ударниц женского «батальона смерти»68. Американскому журналисту Джону Риду удалось пробраться во дворец. «В подъезде дворца, — рассказывает он, — от нас вежливо приняли пальто и шляпы все те же старые швейцары в синих ливреях с медными пуговицами и красными воротниками с золотым позументом. Мы поднялись по лестнице. В темном, мрачном коридоре, где уже не было гобеленов, бесцельно слонялись несколько старых служителей…

К нам подошел старик-швейцар: "Нельзя, барин, туда нельзя!" — "Почему, дверь заперта?" — "Чтоб солдаты не ушли", — ответил он… Мы открыли дверь… По обеим сторонам на паркетном полу были разостланы грубые и грязные тюфяки и одеяла, на которых кое-где валялись солдаты. Повсюду груды окурков, куски хлеба, разбросанная одежда и пустые бутылки из-под дорогих французских вин… Душная атмосфера табачного дыма и грязного человеческого тела спирала дыхание… На меня вдруг пахнуло слева запахом спирта и чей-то голос заговорил на плохом, но беглом французском языке: "…Американцы? Очень рад! Штабс-капитан Владимир Арцыбашев. Весь к вашим услугам… Мне бы очень хотелось уехать из России. Я решил поступить в американскую армию… Не будете ли вы добры помочь мне в этом деле у вашего консула?"»69.

Поскольку «гарнизон» Зимнего, располагавший броневиками и орудиями, был достаточно велик, а бездействие лишь разлагало его, решено было до прихода фронтовых частей активизировать оборону. Отряд офицеров-ударников из 32 человек направили развести Николаевский мост. Однако, увидев, что его охраняют около 200 матросов и рабочих, ударники поспешно ретировались. То же самое случилось с полуротой женского батальона, отправленной для разведения Троицкого моста. Прибыв на место и узрев направленные на них пулеметы Петропавловской крепости, ударницы убрались восвояси. Столь же безуспешной оказалась и попытка юнкеров, предпринятая около 8 часов утра, отбить телеграф70.

Получив доклад командующего округом Полковникова о том, что положение «критическое» и в «распоряжении правительства нет никаких войск», Керенский решает выехать из Петрограда навстречу якобы идущим на помощь фронтовым частям. В 9 часов утра 25 октября он назначает временным главой Временного правительства Александра Ивановича Коновалова и приказывает изыскать для своей поездки в Псков автомобиль71.

«К ГРАЖДАНАМ РОССИИ!»

Именно в это время в Смольном, в помещении Военно-революционного комитета началось совещание членов большевистского ЦК и ВРК. Сергей Уралов — член Центрального совета фабзавкомов и комиссар ВРК, находившийся там в этот момент, вспоминал: «Мне необычайно повезло, совершенно неожиданно я очутился не то на заседании ЦК, не то на совещании отдельных членов ЦК — понять было трудно».

В комнату вошел Владимир Ильич, «быстрой походкой подошел к стоящему прямо против двери у окна маленькому канцелярскому столику и, отодвинув старенький венский стул, сел за столик… Вслед за Лениным в комнату вошли Дзержинский, Сталин, Свердлов, Урицкий и другие, всего человек семь или восемь. Вошедшие разместились вокруг Владимира Ильича, кто на подоконнике, кто у окна, кто у столика, один стоял напротив Ильича, опершись коленкой на стул, остальные стояли вокруг стола. В.И. Ленин был в те минуты заметно взволнован…»1