Чезар - Артем Михайлович Краснов

Как связаться с Кэрол, он не знал. О том, что она в порядке, пару дней назад написал её новый парень, но сама она с отцом не разговаривала.

— Вот так вот, пострадал за убеждения, — говорил Османцев. — Я-то наших поддерживаю, вы не думайте. Я и ополченцам с «Чезара» деньги сдавал, и вещи для них возил. А что? Пусть воют. Они же не за себя, за нас за всех. А Катька-то вбила себе в голову, что ложь это всё, и ничем из неё не вышибить. Хоть ругайся, хоть молчи — всё одно. Она вот одна такая умная у нас! Вся в бабку по материнской линии, тёщу мою то есть. Плачет, ругается со мной, а делает по-своему. Что я ей скажу?

Он вдруг спохватился, что болтает слишком много:

— Вы не думайте, она не всерьёз. Катя ни в какие дела не мешается, это подростковое всё. Так-то она Россию поддерживает, просто характер показывает. В ней с детства это было: наперекор делать. Но она ничего такого не имеет в виду. Слова это всё! Дурь молодая! А в Казахстан-то они просто так поехали, отдохнуть. Да, может, и не в Казахстан.

От Османцева шёл слабый водочный дух, приправленный чесноком — фамилия обязывала. Полупустая бутылка стояла у ножки стола. Он виновато предложил выпить. Я отказался.

Когда я собрался уходить, он вспомнил про кабель. Дочь вернётся, он уже привык к её выходкам, а история с кабелем — это его репутация, и репутацию вернуть сложно. А ведь кабеля он не брал, и главный энергетик это знает, но им нужен крайний, вот они и нашли.

Я пообещал ему разобраться, и Османцев немного воспрянул, впервые проявив озабоченность, зачем я, собственно, приходил.

— Да вот, хотел отдать Кэрол… Кате. Забыла она, — сказал я, вкладывая в его удивлённую ладонь бархатистого, затёртого до проплешин мишку с чёрными, как икринки, глазами. — Передайте, как вернётся.

Османцев повертел брелок в руках и хмыкнул.

На следующий день я позвонил главному энергетику, и хотя моя власть на «Чезаре» была нулевой, я нашёл правильные слова, чтобы тот обязался решить вопрос с Чесночным в сжатые сроки.

Глава 14. «Инцидент»

Поле было застывшим и безжизненным, и большая часть травы полегла. Лишь кое-где торчали оазисы жёлтых остяков. Утренняя мгла не позволяла увидеть небо, и казалось, в мире остался лишь один грязно-жёлтый цвет, цвет болезни и умирания. Но я знал, что это лишь сиюминутное ощущение от холодного осеннего утра. Три месяца назад, после обильных июньских дождей и наступившей потом жары, это поле было совсем другим: трава вымахала настолько густой и мощной, что ветер гонял по ней морские волны, из которых вот-вот начнут выпрыгивать такие же зелёные дельфины. Теперь это было то же самое поле, и оно не умерло. Оно лишь проходило очередной цикл смерти и рождения.

Живя у леса, я видел столь смертей и столько рождений, что они перестали казаться мне чем-то необычным. Природа существовала в этих приливах и переходах, и человек был её частью.

В природе было много того, что человек считал исконно своим: в ней была жестокость, жадность, борьба. А ещё в ней полно тщеславия и рекламы, стоит посмотреть на яркую окраску птиц-варакуш или жёлтые взрывы адониса. Всё, что мы считаем своим, является лишь частью большой картины. Но в этой картине есть не только борьба за выживание: в ней есть и тот удивительный баланс, который позволял жизни оформиться и развиться на мёртвом осколке камня миллиарды лет назад. Несмотря на все события последнего года, я не терял надежду: мне достаточно было посмотреть на это поле и почувствовать его жизнь, которая сейчас не умерла, просто затаилась. В любой сонной букашке есть обещание, и оно будет выполнено.

Сегодня 12 октября, значит, я живу здесь ровно год. Это большой срок, а с учётом обстоятельств, просто огромный, почти что отдельная жизнь.

Я залез в нагрудный карман и достал дозиметр, похожий на авторучку. Он показывал 12,5 миллизиверта, накопленных с мая, когда я стал носить его регулярно. В пересчёте на год получается в районе 25 миллизивертов, что по гражданским меркам довольно много. Но Ронис говорит, что при показаниях до 50 миллизивертов в год можно не переживать: такие нормативы используются в некоторых странах для сотрудников АЭС.

Я спрятал дозиметр в карман и включил индикатор радиоактивности. В лесу, куда я спускался, встречались поваленные деревья с довольно заметным излучением. Я уже настолько привык ориентироваться на треск индикатора, что когда его пульс учащался, воздух словно становился плотнее и выталкивает меня обратно. Сейчас индикатор был спокоен, трещал редко и неровно, как сердце умирающего.

Я планировал дойти до суходола реки Сим, чтобы проверить одну гипотезу. Дня три назад в Серпиевку пришёл человек, назвавшийся Антоном, якобы бывший водитель с катав-ивановского завода. Он мародёрствовал в этих краях, собирая в брошенных домах мелкие ценности, и считая это делом настолько богоугодным, что даже не скрывался.

— А чё? — беззубо смеялся он. — Им уже без надобности.

Я оставил его на ночлег, а когда мы выпили, он рассказал о железной конусообразной штуковине, которая лежала прямо на суходоле — каменистом русле реки, вода которой текла здесь под землёй, в пещерах. Я бы не придал этому значения, но руки мародёра несли явные следы ожогов, которые он то и дело чесал и принимал за аллергию. Я же был уверен, что причиной был тот конический объект, который он пытался вскрыть.

До места было километров пять через лес, который в этих краях напоминал тайгу: ели росли густо и спокойно, не пропуская света. Из-за отсутствия подлеска здесь была странная, сказочная атмосфера, словно всё это лишь огромная декорация: шершавые стволы походили на огромные тумбы, а ветки образовывали потолок. Излучение здесь было почти нормальным: густые кроны деревьев защитили землю от выпадения радиоактивных осадков.

Я шёл часа полтора, когда наконец открылся изгиб реки. Я добрался до места, где вода уходила под землю. Оно выглядело