Обитель - Прилепин Захар

Растирался, отпивал, снова растирался.

– Походить бы, – признался он Гале.

Это была серьёзная мечта, не чета многим иным.

Она кивнула, найдя сил на улыбку.

“Я не пропаду с ней, – вдруг подумал Артём светло, благодарно и верно. – Я отблагодарю её за всё”.

Поели консервов.

Артём даже умылся.

– …Да и Бог, если он есть – он же всё равно сухопутный должен быть, а? – с середины своей мысли заговорил Артём. – Нет, он ходил по воде – но куда он так далеко пойдёт? Вода, ты говорила, десять градусов, а он босой. Зачем ему в чистое море отправляться, кого тут ловить, кроме двух дураков. Есть много мест в мире, где дураки обитают кучнее. Да?

– Да, – ответила Галя спокойно.

Всё-таки консервы – замечательная вещь. Говяжьи консервы с водкой.

Ноги ещё ничего не чувствовали, но внутри, под кожей, в жилах всё равно оставалась жизнь, Артём знал это.

Он был свидетелем, как были убиты или погублены несколько близких ему людей: Афанасьев, владычка Иоанн… Это не отравило ему жизнь. Это не сделало пищу менее вкусной.

Артём немного подумал об этом, но внутри вкус консервов перебивал любое размышление.

“А если б твою мать убили?” – спросил он сам себя.

Вопрос был неприятный, докучливый, Артём не захотел и на него отвечать.

“Ты всегда был таким или здесь совсем зачерствел?” – спросил себя напоследок.

И опять не ответил.

…Мотор поперхнулся и замолк.

Они тоже оба молчали. Опять стало отвратительно тихо.

– Топливо кончилось, – быстро сказала Галя, – так быстро, чтоб никакое другое предположение не успело прозвучать раньше.

– Помогай, – попросила она.

Артём извлёк из конуры на носу лодки канистру и с усилием подтащил к своей лавке.

Перекинул сначала канистру, потом перебрался сам. На дне катера уже лежали крышки, которые Галя сняла с двух топливных баков.

Когда заливал топливо, держа канистру в напряжённых руках, Артём увидел, как на его руку упала снежинка, острая и не таявшая некоторое время.

Задул ветер, и снежинок сразу образовалось много, и ветра ещё больше – словно ветер и снег зависели друг от друга или играли в догонялки.

Как много в природе страшного, смертельного, ледяного. Как мало умеет голый человек.

Поднимая и удерживая на весу канистру, Артём ощутил свою физиологию – в том числе то, что вчера принимал пищу и есть смысл расстаться с ней. Он с сомнением скосился на Галю… И как они будут? Лодка не располагала к таким вещам.

“Лучше думай о том, что мотор не заведётся”, – огрызнулся на себя Артём; но опять не угадал – мотор, едва заправились, снова подал свой хриплый благословенный голос, и они двинулись дальше… зато, пока держал канистру, Артём приморозил руки. И снег затевался всё сильнее, и видимость была метров на тридцать, не больше.

“Зачем снег падает в воду? – удивлялся Артём. – Какой смысл? Когда он падает на землю – это хорошо, красиво… А в море – какая-то нелепость. Для кого он тут?”

Галя держала левую руку на моторе – успокаивала железо.

Чтобы не замёрзнуть окончательно, он перебирал вещи, старался по возможности шевелиться, то поворачивался к Гале и они встречались взглядами, и Галя всякий раз отирала снег, налипающий на лицо, то снова возвращался к их запасам, двигая их туда и сюда.

От светлого снега стало темнее – или, быть может, уже начал день клониться к закату. Часы были у Гали.

Она дала ему бинокль.

– Ты счастливый, – сказала она; по голосу было ясно, что Галя начала замерзать и очень, очень устала, – смотри…

От бинокля и качки у Артёма сразу начинала кружиться голова, но он смотрел и смотрел. Там раскачивалась неожиданно близкая, свинцовая вода и белая, путаная снежная круговерть.

И много неба было. Гораздо больше, чем нужно человеку.

Через какое-то время Артёма укачало до такой степени, что он то выпадал из сознания, то возвращался в него, еле осмысляя происходящие с ним перемены.

Он то чувствовал себя мотором, в который нужно залить топливо. То понимал, что его щёки, шея и лоб покрыты тюленьим жиром, он хорошо проморозился – но если резко ткнуть пальцем – например в лоб, то очень просто продырявить его. Внутри головы тоже было что-то холодное, жирное и спутанное.

Он словно бы окончательно растерял себя на непрестанном сквозняке последних двух суток – остались какие-то клочки, обрывки, сколки – в которых никто не признал бы прежнего Артёма.

Он поднимал бинокль и чувствовал, что это не он смотрит в снег и сизый воздух, а окруживший его мутный, судорожный, раскачивающийся мир со всех сторон смотрит на него.

Сбросив бинокль на грудь, Артём попытался решить – где ему было холоднее: здесь или на Секирке. Но холод не давал возможности сравнивать. Мысли тоже были ледяными и угловатыми – они не складывались, как сколотые и скользкие кубики.

Лодка пошла вбок: Галя заснула.

Он перебрался к ней на лавку и правил сам, куда не ведая, прицелившись на какую-то самую колючую звезду.

Галя не просыпалась.

– Галя! Вон туда! Смотри! Не видишь? Вон там?.. Чёрт… – он посмотрел в бинокль, потом начал снимать его с шеи, обрывая себе впопыхах уши ремешком. – Вот, смотри…

Снег давно прекратился – но осталось ощущение его присутствия в воздухе – словно в каждом промежутке, который они проплывали на лодке, снег только что был и оставил после себе холодное место. Воздух приходилось разрывать лицом, как холст. В ушах стоял треск.

Подступающая темнота давала серьёзное право на ошибку – но там была не просто земля – там был огонь – крохотный, мерцающий огонёк.

Проснувшаяся Галя тоже это увидела.

Лицо её застыло до такой степени, что не способно было явить хоть какую-то эмоцию.

– Что там? – наконец спросила она, еле справившись с собственным ртом.

– Что бы ни было!.. – начал Артём и оборвал речь, потому что и так всё было ясно. Тем более он всё острее чувствовал себя не совсем нормальным, близким к сумасшествию. В таком состоянии лучше молчать.

Они оба смотрели на трепещущую ярко-розовую точку.

Нет, нет, нет: откуда здесь было взяться чекистам.

Или им выслали чекистов навстречу, чтобы перехватить по пути?

Вряд ли. Невозможно.

Галя перехватила руль и медленно повернула его, направив лодку на свет.

Артём пересел на своё место, будто там стало многим ближе, – и неотступно смотрел вперёд в ожидании берега.

Галя окликнула его.

Он не ответил, только кивнул.

– Стреляй не думая, – сказала она.

– Да, – сказал он.

Ему только не хотелось спрыгивать в воду, это было бы ужасно – кто потом отогреет его. А стрелять – чего бы не стрелять. От стрельбы можно согреться.

“…Позову красноармейца помочь… – обрывочно, как пьяный, решал Артём, – …и едва лодку подтянут к берегу… выстрелю ему в спину… в спину лучше всего”.

…На берегу их встречала только одна фигура.

Человек тонко кричал – едва набирая воздуха, чтоб закричать ещё сильнее: так плачут брошенные, напуганные или голодные младенцы.

Он размахивал руками и не переставал кричать даже тогда, когда стало понятно, что его увидели и к нему плывут.

За несколько десятков метров показалось, что это женщина. Слишком глупы были её движения и её крик.

…Когда лодка подошла совсем близко – Артём неловко бросил ей верёвку: пришвартоваться.

Верёвка не долетела, упав в воду.

И ещё раз. Ещё.

Женщина всякий раз нелепо взмахивала руками, словно отгоняла птиц. Потом просто подняла руки и стояла там на берегу, как бы пугая приплывших или сдаваясь им.

Артём чувствовал, что сидящая сзади него Галя уже хочет его пристрелить.

Наконец верёвка достала земли – женщина её, естественно, не поймала. Неловко присев – похоже, одежды на ней было в семь слоёв, – подняла верёвку с земли и потянула.

Причалили.

Сзади загорелся свет: Галя зажгла фонарь.

Артём с трудом поднялся и кое-как, едва не упав, спрыгнул, не чувствуя ног, рук, тела, жизни вообще.