Дети - Наоми Френкель

– За эту листовку следует поднять рюмку, – визжит Флора.

– Всем – работа! Всем – хлеб и масло! – чей-то женский голос.

– Хайль Гитлер! – орет долговязый Эгон над головами всех.

Эгон тянет руку вверх, приветствую самолет в небе.

– Хайль Гитлер! – несется снизу.

Одна из листовок падает на подоконник, и Гейнц хватает ее.

– Раздадут бесплатно радиоприемники всем гражданам страны.

Филипп отошел от Гейнца.

– Также разделят большие универмаги на маленькие лавки. Мелкие торговцы поделят между собой большие трофеи. Речь, конечно, идет о больших еврейских магазинах.

Гейнц не сводит глаз со старухи-матери, прижатой к стволу липы, опирающейся на палку покойного мужа, и лицо ее окаменело. Самолет все еще кружится и разбрасывает листовки. Одна из них падает к ее ногам, но она не подбирает ее. Сапожник Шенке в мундире штурмовика наклоняется, поднимает листовку и подает ей, она не берет. Он размахивает листовкой перед ее лицом, но ни один ее глаз не моргнул.

– Бери, старуха! – тычет Шенке листовку ей в лицо. – Читай. Посмотри, с какой добротой относятся к народу!

Она смотрит на него как глухая. Ее отчужденный взгляд выводит Шенке из себя. Он выхватывает из ее рук палку, нанизывает на ее острый конец листовку и несет, как знамя. Мгновенно вокруг него собирается хохочущая толпа, она оттесняет старуху. В этой бесчинствующей массе Шенке играет роль воинственного героя. Мина вклинивается в толпу, чтобы добраться до палки, отобранной у старухи. Люди защищают Шенке, толкают ее, и Шенке продолжает шествовать с палкой-флагом. Мина все же пытается добраться до нациста. Так они доходят до киоска Отто. И тут, как хищная птица, с распущенными волосами, горящими глазами, набрасывается на него супруга, госпожа Шенке, выхватывает палку, и голос ее гремит над всей толпой:

– Свинья! Двуногая свинья!

Этот крик заставляет старуху-мать сойти с места, схватить за руку ребенка, которого Мина оставила с ней, и торопиться к госпоже Шенке, которая несет ей навстречу ее палку. Старуха отдает ей ребенка и старается добраться до киоска. Палка поднята в ее руке, пальто распахнуто, полы развеваются. Из толпы, плотно окружившей киоск, раздается страшный крик Мины. Тихая, сухая Мина потеряла присутствие духа, толкает и ударяет всех, чтобы пробиться к киоску и сорвать флаг со свастикой.

– Я покажу вам! – кричит она. – Сейчас покажу вам!

– Мина, нет! Подожди, пока я буду с тобой! Мина!

Но крик матери теряется во множестве голосов вокруг Мины, которая уже добралась до киоска и протянула руку к флагу. Руки Пауле обхватывают ее сзади, и она отбивается. Никто не приходит ей на помощь. Рука Ганса Папира возникает перед ее лицом! Рука наносит ей пощечину. Взгляд ее помутился. И все же снова горят острым пронзительным взглядом ее глаза. Лицо Мины обращено к Гансу Папиру, губы ее сжаты, уста не издают ни звука. Своим огромным телом Ганс толкает Мину шаг за шагом к стене киоска. Ладони его гуляют по ее лицу, она прижата к стене. Весь киоск сотрясается. Толпа молчит. Все боятся Ганса. Толпа увеличивается. Никто не приходит на помощь к Мине.

– Надо помочь ей! – кричит Гейнц у окна.

– Мы? – сдерживает его хриплый голос Филиппа. – Мы не можем здесь помочь ни одному человеку.

Старуха добралась до киоска, все ее морщины в движении. Молодые ее карие глаза пылают, палка над ее головой, платок слетел с ее головы на снег, и ноги ее топчут его. Толпа образует коридор, расступаясь и давая ей пройти до Ганса Папира. Мать становится между Гансом и Миной. Опускает палку и опирается на нее всей тяжестью своего тела. Нет у нее оружия против него, кроме пронзительных глаз, которые встречаются с его взглядом. Ганс поднимает кулак, но тут же опускает.

– Свинья! – кричит госпожа Шенке. – Двуногая свинья!

Госпожу Шенке Ганс побаивается, и отступает. Мина отрывается от стенки киоска, становится перед всеми и выплевывает сгустки крови на снег.

– Эта кровь, – старуха поднимает палку, словно собирается швырнуть ее в толпу, – приведет к рекам крови. Вашим молчанием вы открыли родники крови в этой стране. Из-за вашей трусости вырвутся реки крови, чтобы всех нас утопить. Ваша трусость оплачена будет кровью ваших сыновей и внуков...

Пауле появляется с вооруженными полицейскими, и они хватают старуху.

– Разойтись!

– Мама!

Силой потянула госпожа Шенке Мину и ребенка в свой подвал. У пустого киоска на снегу остался лишь затоптанный платок старухи.

– Она больше не вернется, – говорит Филипп.

Гейнц закрывает окно, лицо его бело, как мел, руки обвисли.

– Гейнц, страна, в которой происходят такие вещи, где среди бела бесследно исчезают люди с улицы, страна, в которой нет ни суда, ни судьи, не место для жизни таких людей, как мы с тобой. Гейнц, ты не выйдешь отсюда на улицу!

Гейнц испуганно смотрит на Филиппа, который продолжает:

– Умоляю, не выходи на улицу. Видишь, что творится?

Взгляд Гейнца вопрошает.

– Моя сестра Розалия так упрашивает Саула.

– Саула?

– Да, ее семья сейчас живет у меня. Мы продали мясную лавку и все, что можно было продать. Они будут находиться у меня до их отъезда в Палестину.

– Когда?

– Когда у меня будет сумма, необходимая для покупки сертификата на человека, обладающего капиталом. Много денег.

– Я готов помочь.

– Нет! Я не хочу, чтобы ты мне помог деньгами.

Голос Филиппа более высок, чем обычно, нотки ненависти проскальзывают в нем. Гейнц хорошо понимает, что она не направлена против него, и мягко отвечает:

– Я предлагаю деньги не для тебя, а для меня самого, Филипп. Я хочу заключить с тобой сделку. Я куплю сертификат для твоей семьи, а они перевезут мои деньги за пределы Германии. Я все время ищу пути переброски денег контрабандой. Мне крайне важно иметь деньги в Палестине. Вполне возможно, что наши дети тоже уедут туда.

– Только дети, Гейнц? А вы? – даже по лицу Филиппа видно, что за его вопросом кроется что-то весьма для него значимое. – Почему вы все вместе не уедете туда? Что вам есть еще здесь терять?

– Может быть, Филипп, – Гейнц опускает голову, – и мы убежим отсюда. Эмигрируем в одну из соседних европейских стран. Мы не можем эмигрировать в Палестину, ибо туда не эмигрируют. Туда возвращаются те, кому сердце диктует вернуться туда навсегда, и там построить дом. Наш дом здесь, Филипп. Мы не в силах отсечь себя от этого дома. В соседней стране можно пережить все это смутное жестокое время, и ждать, когда настанет день, и мы сможем вернуться. Но дети, Филипп... Дети, это другое дело. Я не хочу, чтобы они были эмигрантами в чужой стране. Они слишком молоды, чтобы отчий дом их, в котором оформляются их души и их дух, был на чужбине. Они слишком молоды, чтобы строить себе новый верный дом. Им надо уезжать в страну, где они не будут эмигрантами, страну их идеи, страну, им предназначенную, где они не будут чувствовать себя чужаками. Я надеюсь, Филипп, что все, что они будут делать в этом доме, укрепит их стойкость в мире. Они ведь сироты, без отца, без матери, без родины. И я молюсь, чтобы они построили там новый дом, дом на крепкой основе. Так заключаем сделку, Филипп. Разреши мне купить здесь, в Германии, сертификат для твоей семьи. В Палестине деньги перейдут нашим детям. Ты можешь быть спокоен, Филипп.

– Нет, Гейнц. Это не совсем честная сделка. Семья моя там еще долго будет нуждаться в деньгах. Муж сестры болен, и вообще не приспособлен к работе. На эти деньги им придется существовать, пока Саул повзрослеет. И возьмет на себя все заботы о семье. И я не могу тебе гарантировать возвращение долга в определенный срок. И вообще не знаю, как они будут возвращены.

– Я не беспокоюсь за мои деньги, Филипп. Ты никогда не был нам должен. Вчера я проверил ящики отца. Нашел старую чековую книжку с надписью «Филипп». Там отмечены все суммы, которые ты вернул в счет денег, которые взял для учебы и повышения квалификации. Каждый грош был возвращен. Каждый месяц в течение долгих лет. Отец не требовал от тебя возвращения долга. Отец всегда видел тебя, как члена нашей семьи.

– Я смогу тебе помочь перевести деньги в Палестину. Но с моей семьей прошу тебя не совершать сделок. О себе своей я позабочусь собственными силами. Пойми, Гейнц, я больше не могу.

Филипп замолк, словно его атаковал внезапный приступ боли. Гейнц видел движение его ресниц, чувствовал его рану. Все мысли Филиппа отразились на его безмолвном лице.

«Это боль. Я знаю ее. Годы проходят, а боль не отступает. Ты оттесняешь ее, но она возвращается и прячется в уголке души. Ты закрываешь глаза, даже в воображении ты не хочешь видеть то, что причинило тебе столько страданий, и веки дрожат на твоем замкнутом лице. Тяжело любить годами, когда все время ты заставляешь себя держаться вдалеке от любимой. Чем больше ты искореняешь ее из своего сердца, ты смотришь на нее из будничности нормальной жизни. Ты погружаешься в дела, в долги, в развлечения, в бесконечные неприятности, ты даже пристрастишься к чуждым для тебя увлечениям. Но чувство, что ты пытаешься сбежать от самого себя, совершает круги в суете жизни, грызет изнутри и отражается на лице. Я ощутил это в душе моей и во плоти. Я ближе к тебе, чем ты это представляешь. Я, у которого сердце все годы истекает кровью, говорю тебе, ты не выберешься из этого, закрыв на это глаза или притупив чувства».