Переяславская Рада (Том 1) - Натан Рыбак

Нечем хану дань платить – бери ясырь, уводи в полон сколько хочешь украинского люда; нужны невольники на галеры – приезжайте сюда, турки, берите. Нужно принцу Конде с испанцами воевать – нанимает себе войско на Украине, и казаки ему Дюнкерк добывают. Разве о том вспомнит когда-нибудь принц Конде или его потомки?

– Все это жгло мне сердце, Ганна, железом раскаленным. А как было начинать? У них сила, у них оружие, у них закон... Не в одну ночь родился замысел мой – поднять народ... Долгие годы носил в себе ту мысль...

Взлелеял ее, как мать младенца. Ты понимаешь, Ганна?

Она кивнула молча.

– Понял еще тогда: если не будем воедино с народом русским, – паны, король, султан, хан, кто только захочет, разорвут нас на куски, чтобы и памяти не было о земле украинской. Не по-ихнему сталось!.. Но знаю: еще не один раз будут польские паны сеять раздор между нами. Да не только польские паны, а и турки, и татары, и немцы, и шведы, все, кто не хочет, чтобы мы стали сильными да вольными...

...Через несколько дней в Чигирине гетман вспомнил эту ночь в Субботове, читая уведомление Лаврина Капусты о том, что великое посольство русское в конце декабря прибудет в Переяслав.

В тот же день в гетманскую канцелярию были созваны: генеральный писарь Выговский, генеральный обозный Коробка, генеральный подскарбий Иванич,генеральный хорунжий Томиленко,генеральный судья Богданович-Зарудный, полковник Силуян Мужиловский и генеральный есаул Лисовец.

В Корсунь поскакал гонец к полковнику Ивану Золотаренку с приказом гетмана – немедля быть в Переяславе.

Генеральной раде Хмельницкий объявил:

– В Успенском соборе, в Москве, читан указ царя Алексея Михайловича о войне с Речью Посполитой. Стрелецкое войско выступило к рубежам. Великое посольство русское на пути в Переяслав. Начинаем славное дело, панове старшина. Что мыслите по этому поводу?

– Быть великой Раде, как сказано тобою прежде, в Переяславе, – сказал Богданович-Зарудный.

Хмельницкий кивнул головой:

– Оповестим народ, чтобы весь край знал, чтобы пришли в Переяслав выборные от войска, от сел и городов и объявили волю свою.

– Мы должны, гетман, перед посольством русским требовать, чтобы маетности старшины, добытые на войне, остались ее неприкосновенною собственностью, – заметил со своего места Выговский.

– Чтобы так записано было непременно, – согласился Иванич.

– Шляхетство наше пусть будет неприкосновенно и наследственно...

Мужиловский сказал это спокойно, но твердо.

Хмельницкий наклонил голову. Смолчал.

– Послам сказать надо, что турецкий посол чауш Осман-ага, когда приезжал, обещал нам... – начал Выговский.

– Ты что, писарь, может, хочешь турку поддаться? – У Хмельницкого перехватило дыхание. Он выпрямился и, вытянув перед собой на столе руки, сжал кулаки.

– Речь идет, Богдан... – начал Выговский.

– Знаю, о чем идет речь! А ты слыхал, что народ по селам да городам говорит? Ты знаешь, на что уповают? Не о народе, о себе печешься, писарь.

Так всегда в трудную пору, когда решается судьба отчизны, ты и тебе подобные, – он говорил Выговскому, а сверлил глазами Мужиловского, Иванича, – все вы о чем заботитесь? Кто больше заплатит. Не будет теперь так. Не будет.

Он вскочил на ноги и стоял за столом, могучий, заслонив широкими плечами окно, за которым падал пушистый первый снег.

– Не для того были Желтые Воды, Корсунь, Пилява, берестечский позор, победа под Батогом, не для того погибли на колу тысячи и сегодня мучатся в неволе десятки тысяч людей края нашего, чтобы ты тут, Выговский, и ты, Иванич, и еще кое-кто, – я о том знаю, – выгадывали себе прибыток и пользу. Пока жив буду, не дам того сделать. А меня не будет, – голос его гремел, будто не в гетманской канцелярии он говорил, а в поле перед казаками, – а меня не станет – народ не даст! Вот послушаете в Переяславе, что люди скажут...

Овладел собою, сказал с недоброй усмешкой:

– Вот в Киеве митрополит Сильвестр Коссов, поборник веры нашей, тоже не больно радуется тому, что вместе будут братские народы, одного бога дети, стоять за веру православную и волю... Послал письмо луцкому митрополиту, пишет, что не станет он признавать патриарха Никона... Так о пастве своей заботится святой Коссов. Отпишешь, Силуян, Коссову моим именем: служил бы молебны о даровании победы русскому воинству над польскими жолнерами и татарами, да пусть поминает в молитвах на первом месте государя Алексея Михайловича...

...Приговорено было генеральными старшинами: разослать по полкам гетманский универсал, дабы на великую Раду в городе Переяславе прибыть: от каждой сотни – одному казаку, от городских общин – по два выборных, каждому войту и по одному райце и одному лавнику от каждого города, а также сотникам всем, есаулам, полковникам, генеральной старшине и людям духовного звания от монастырей и соборов по одной особе. А если кто из казаков самовольно захочет, то и тот может. В Переяслав прибыть всем выборным в январе месяце, не позднее второго дня.

...Садясь в сани с Выговским, генеральный подскарбий Иванич пожаловался:

– Крутенек стал наш гетман, и слова не возрази...

Выговский ехидно заметил:

– Ему что? Сто бочек золота закопал в своем Субботове. О чем ему беспокоиться? Не о нас, конечно. Голытьба – его единая опора теперь, о ней и хлопочет.

Иванич промолчал. Пес знает, обмолвишься словом – и гляди, будешь ночевать в чигиринском замке. Укутывал ноги меховой полостью, глядел в сторону.

Неторопливо падал снег.

Глава 16

По первой декабрьской пороше Иван Гуляй-День, выборный от третьей запорожской сотни, полка донского атамана Ивана Медведева, ехал верхом в Переяслав. Почти год прошел с тех пор, как после Белой Церкви он ушел на Дон. Теперь, три месяца назад, Гуляй-День вместе с донскими казаками воротился на Украину.

Разве забудет он тот день, когда впервые, посреди широкой степи, снова увидал колодец с журавлем, и возле колодца – белостенную хатку!

Старуха в вышитой запаске напоила его коня из деревянного ведерка. Синие петухи, намалеванные на стенах хаты, кивали ему головами. Горький дух полыни щекотал ноздри. Необозримыми волнами расстилалась родная земля, до самого горизонта бежал далекий, торный шлях. Это была родина.

И когда старушка перекрестила его на прощанье, слезы навернулись на глаза, так и ехал, не вытирая их, пока ветер не высушил.

...Год сидел он на Дону и ждал того дня, когда снова позовет труба.

В станице Великий Курган поселился Гуляй-День с женой, вместе с другими семейными казаками, покинувшими Украину, чтобы избавиться от шляхетского своевольства. Тогда не только он, а все, кто ехал с ним на Дон, изверились в гетмане. Как было верить ему? Помирился Хмель с панами, пошел на уступки им, сдался... Снова, как под Зборовом, не о казаках, не о посполитых позаботился, а о себе, о полковниках...

Горько и нехорошо было в мыслях и на сердце. С этими горькими думами жил Гуляй-День в гостеприимной земле донских казаков, ожидая вестей из родного края. Вести приходили. Великая радость и печаль охватила, когда узнал о битве под Батогом. Радость по поводу победы, а печаль от того, что его там не было. Грызли тогда сомнения. Может, не надо было уходить?

Может, надо было оставаться, и теперь он был бы вместе со всеми? Но разве один он ушел на Дон? Только это и успокаивало. Да еще подумал: нет, не изменил своему слову Хмель, не отступился от простого народа. И уже теплилась в сердце гордость за гетмана, снова нарождалась и крепла вера в него. Когда же прибыл указ царя – всем донским казакам итти, вооружась, на помощь Хмельницкому, когда долетела сюда весть, что вскоре придет на помощь гетману стрелецкое войско, Гуляй-День почувствовал, как растут за его спиной крылья. Пришло его время.

...Бежит дорога вдаль. Укатанная, утоптанная копытами дорога.

Гуляй-День только озирается: откуда столько казаков взялось? Всматривается в лица, ищет, – может, где побратима какого встретит? Да теперь все побратимы! Весело улыбаются друг другу казаки. Часто за спиной слышится голос, но без крика, а по-дружески:

– Гей, казак, посторонись, дорогу полковнику!..

И отъезжают всадники, пролетает мимо них закрытая повозка, за нею, низко пригнувшись к седлам, скачут казаки. Кто-то удивляется:

– Куда спешат? – и сам отвечает себе:

– По гетманскому делу, видать.

Казалось, вся Украина двинулась в Переяслав. Где там разместятся? Что будут пить и есть? А впрочем, никто об этом и не думал.

Гуляй-День, как и все, ночевал, где придется. Всюду по селам и городам встречали приезжих радушно: накормят, еще и оковыты <Оковыта – горелка (от латинского: «аква вите» – «вода жизни»).> на стол поставят, уложат спать на лучшем месте. Утром встанешь – конь уже оседлан, бока лоснятся, в сумах овес свежий...