Царство юбок. Трагедия королевы - Эмма Орци

— Но я, мастер Симон, как видите, вовсе не кричу, — улыбаясь, возразил дофин. — Я знаю, что вы не хотите причинить мне вред, и прошу вас убрать свою руку, чтобы моей маме-королеве можно было пройти.

— А если я не захочу сделать то, о чем вы просите меня? — задорно спросил сапожник. — Если я доведу до того, что ваша мама-королева станет приказывать мне и, может быть, созовет солдат и велит им стрелять в отвратительный народ?

— Вы знаете, мастер Симон, что я никогда не даю и никогда не давала такого приказания, — с живостью подхватила королева. — Король и я — мы любим свой народ и никогда не приказали бы нашим солдатам стрелять по нему.

— Потому что вы не можете быть уверены, государыня, что ваши солдаты исполнят такое приказание, — засмеялся Симон. — С тех пор, как мы прогнали швейцарцев, не стало больше солдат, которые беспрекословно дадут растерзать себя за своего короля и королеву, и вы отлично знаете, что после первых же выстрелов по нас народ растерзал бы стрелявших. Да, да, прекрасные версальские дни миновали; здесь, в Париже, вы должны привыкать просить, вместо того чтобы приказывать, и достаточно руки одного человека из народа для того, чтобы удержать королеву и дофина Франции.

— Вы ошибаетесь, — возразила королева, гордое сердце которой не могло дольше выносить это унизительное принуждение, — королева Франции и ее сын не будут задержаны вами на своем пути.

Она быстрым движением схватила дофина, одновременно с тем оттолкнув руку сапожника, проворно подняла мальчика с земли и, не дав Симону опомниться, прошла мимо.

Народ, который зарычал бы от бешенства, если бы Мария Антуанетта велела своим лакеям оттолкнуть сапожника, теперь, восхищенный этой энергичной и мужественной самостоятельностью королевы, разразился кликами восторга и радости при виде этой гордой, смелой женщины, у которой хватило решимости собственноручно отстранить забияку и освободиться от его нападения. Люди рукоплескали, смеялись, горланили: «Да здравствует королева! Да здравствует дофин!». И этот крик и эти рукоплескания распространились как белый огонь по линии зрителей, стоявших за решеткой, вдоль набережной, и все взоры провожали высокую, гордую фигуру уходящей королевы.

Только взор сапожника Симона следил за ней с коварным и злобным выражением, а его стиснутый кулак грозил ей сзади.

— Она еще поплатится мне за это, — пробормотал мастеровой с бешеным проклятием. — Австриячка оттолкнула сегодня мою руку, но наступит день, когдаона почувствует мою силу и когда я так крепко стисну лапу ее мальчугана, что он взвоет от боли. Теперь я верю тому, что так часто говорил мне Марат: пора отмщения наступила, и мы должны добиться того, чтобы народ взял на себя управление страною. Я также хочу участвовала этом, я ненавижу надменную красавицу-австриячку, которая считает себя лучше моей жены; и, когда наступит золотая пора, о которой говорил Марат, тогда Мария Антуанетта должна будет сделаться моей служанкой, а ее сын пусть будет у меня на побегушках!

Ворча таким образом про себя, Симон своими сильными локтями прокладывал себе дорогу в густой толпе и пробирался вдоль садовой решетки, чтобы как можно дольше следить своим злобным, пронизывающим взором за высокой фигурой королевы, которая удалялась теперь быстрыми шагами по колоннаде, ведя за руку дофина. Колоннада упиралась в решетку, окружавшую маленький сад, который был отведен для королевской семьи и в который вели чугунные ворота, украшенные гербом французских королей. Они были только притворены, и Мария Антуанетта вошла через них в укромный уголок, еще спасенный для королевской семьи от навязчивости народа. Королева вздохнула с облегчением, когда увидала, что один из лакеев запер за собою эти ворота, и услышала скрип ключа, повернутого в замке.

Она остановилась на минуту, чтобы собраться с силами, почувствовав теперь дрожь и слабость в ногах. Она с удовольствием опустилась бы на колени, чтобы излить пред Богом все горе и муку своей души. Но за ней следовали два лакея, а возле нее стоял маленький сын, который смотрел на нее большими печальными глазами, тогда как с набережной доносился ужасный гул, похожий на шум разгулявшегося моря.

Королеве не подобало жаловаться, падать от изнеможения, ей следовало показывать сыну веселое лицо и поддерживать гордую осанку пред слугами. Только Бог мог заглянуть в ее сердце и увидеть слезы, кипевшие в нем. Но среди глубокой печали она испытывала чувство торжества, гордого удовлетворения. Она сохранила свою свободу, свою независимость, не сделалась пленницей Лафайетта. Нет, королева Франции не стала под защиту народного генерала, не дала ему права охранять ее ненавистными национальными гвардейцами и говорить им: «В такой-то и такой-то час королева Франции выходит на прогулку, и, чтобы она могла освежиться воздухом, мы будем защищать ее в это время от ярости народа». Нет, она защищала себя сама, она все еще оставалась королевой и одержала над народом победу, доказав ему, что он ей не страшен.

— Мама, — воскликнул дофин, прерывая ход ее скорбных и гордых мыслей, — мама, вот идет король, мой папа! Как он обрадуется, узнав, что я вел себя храбро!

Королева поспешно наклонилась и, поцеловав дофина, сказала:

— Действительно, мой рыцарь Баяр, ты сделал честь своему великому образцу и был маленьким рыцарем без страха и упрека. Но, дитя мое, истинный храбрец не хвалится своими геройскими подвигами и не жаждет, чтобы люди восхищались им из-за этого, но молчит и предоставляет другим рассказывать о своей доблести.

— Мама, и я буду молчать, — воскликнул мальчик с заблестевшими глазами. — О, ты увидишь, что я сумею молчать и вовсе не хочу хвалиться!

Затем король, в сопровождении нескольких кавалеров и слуг, приближался с необычной поспешностью