Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Был бы я один… — Крутилин мучительно колебался. — Нет, не возьму греха на душу.
Сразу сгорбившись, он пошел к дверям. Белов неожиданно мне подмигнул, я никак не мог понять, куда он клонит.
— Погоди, торопыга, — остановил он Крутилина. — Я полечу на твоем драндулете. У меня народ битый, вытянем.
Крутилин замер, медленно обернулся, лицо его пылало.
— Смотри ты, дым из глаз идет! — развеселился Белов.
— Сукин ты сын, Колька… — Крутилин возвратился, сел на стул. — Ниже пояса бьешь, стервец… Ладно, Серега, зови нотариуса.
— Вот это по-нашему! — Белов радостно захохотал. — Давно бы так, чего Ваньку валять!
Я обнял Крутилина.
— Век не забуду, Ваня.
— Ты еще этот век проживи. — Крутилин высвободился, мрачно усмехнулся. — Если, конечно, со мной, а не с Колькой полетишь, гражданин кандидат каких-то наук.
Я развел руками.
— Закон зимовки, Ваня, имею право выбора. — Я проводил летчиков до двери и прошелся по комнате, приводя в порядок свои мысли. — Такие дела, кандидат каких-то наук…
Вбежал Костя.
— Николаич, «Обь»… торопят, синоптики с ума сходят!
— Скажи, минут через десять, Крутилин самолет раскулачивает.
Забыв прикрыть дверь, Костя поспешил в радиорубку, а я стал осматриваться, чтобы не оставить в суматохе важных бумаг.
— Песню спеть на дорожку? — донесся голос Филатова.
— Весельчак! — раздраженно бросил кто-то.
— Обидно, без вещей… — Это Пухов. — Сколько раз на дрейфующих барахло тонуло, а сейчас сам бросаю.
— Решено, кто с Крутилиным? — Это, кажется, Дугин,
— Нам с Веней там спальные места оборудуют, — Сашин баритон, — Костя просился… Может, и ты с нами, Женька?
— Чего он там тянет? — Это Димдимыч по моему адресу.
— Не может начальство без эффекта, — с иронией, Груздев. — О чем задумались, Иван Тарасович?
— Хорошо у нас под Полтавой… Уже вишни цветут…
— Вишни… Кто про что…
— Не нравится — не слухай.
— Ну, долго он еще там будет?
— Спокойнее, друзья, время у нас есть.
— Андрей Иваныч, а нельзя гитару под полой — контрабандой?
Я взял портфель с бумагами, еще разок осмотрелся и вышел в кают-компанию. Все притихли. Я сел на свое место за столом.
— Прошу слушать меня внимательно, друзья. Положение с самолетами всем понятно и объяснений не требует. Думаю, что четыре добровольца, готовые лететь на самолете Крутилина, назовут себя сами…
— Мы с Веней… — начал Бармин.
— Подожди, Саша, я не закончил. Одним из четверых буду я, остаются трое…
— Мы с Веней…
— Да подожди, черт побери!.. Крутилин всячески облегчает самолет, каждый килограмм на учете, поэтому полетят с Крутилиным не те, кто первым открыл рот, а те, кто легче.
— Хороша демократия! — Груздев пожал плечами. — Вы же первый нарушили этот принцип.
— Прошу без лишних слов, Груздев. Моя кандидатура не обсуждается, должно же начальство, — я усмехнулся, — иметь какие-то привилегии.
— Как угодно, — сухо заметил Груздев.
— Да, мне так угодно. На очереди…
— Гаранин, — безапелляционно заявил Андрей. — По весу я, кажется, вне всякой конкуренции.
— Остаются две вакансии, — констатировал я. — Георгий Борисович, я искренне сожалею, но на вид вы один из самых легких.
— Я тоже от этого не в восторге, — согласился Груздев. — Что говорит Крутилин, сколько шансов долететь благополучно?
— Он предпочитает об этом не говорить. Вас это смущает?
— Это не имеет значения. Считайте, что нас трое.
— Спасибо.
— Не пойму, за что, но пожалуйста.
Я обвел глазами товарищей. Бармин и Филатов подались вперед, Томилин бросал на меня жгучие взгляды, вытирал пот со лба Дугин…
— Женя, сколько ты весишь?
— Чего?
— Сколько весишь, спрашиваю?
— За восемьдесят… восемьдесят два…
— Погоди. А ты, Димдимыч?
— Мой вес не имеет значения. — У Скорикова задрожали губы.
— Это ответ?
— Да.
— Значит, так? — Я был ошарашен и огорчен.
— Так.
— Что ж, ваше право, Скориков. — Я отвернулся от него. Радист Скориков больше для меня не существовал. — Вы, Пухов?
— Конечно.
— Что конечно?
— Лечу.
— С кем, черт возьми?!
— С вами, Сергей Николаич, — с некоторой торжественностью возвестил Пухов и встал по стойке «смирно», что было немного смешно.
Я с запоздалым сожалением подумал, что бывал несправедлив к этому пусть довольно трудному, но честному человеку. И не только к нему. И признать это нужно немедленно.
— Евгений Палыч, Георгий Борисович, — сказал я, — кто старое помянет, тому глаз вон?
— Это приказ начальника? — Груздев и здесь остался верен себе.
Я молча пожал им руки.
— Все, друзья. Семенов, Гаранин, Груздев и Пухов летят с Крутилиным. Остальные — с Беловым. Ну, в добрый путь!
— Николаич! — выкрикнул Саша. — Я как доктор требую, чтобы меня отправили вместе с Гараниным!
— Ничего, Саша. — Андрей улыбнулся, положил руку ему на плечо. — Расстанемся на пару часов.
— Может, кто передумает, так я как штык! — волнуясь, сказал Томилин. — У меня и дочка всего одна… и вообще не в первый раз… Вот вместо Георгия Борисыча могу… Уважьте, Борисыч!
— Спасибо, Костя, — Груздев гордо вскинул голову, — но это не в моих правилах. Я своего места не уступлю.
— Евгений Палыч! — Филатов рванулся к Пухову. — У нас и вес почти что одинаковый… и мать у вас старушка…
Пухов покачал головой.
— Тебе, Веня, спешить туда, — он показал глазами на потолок, — рановато. У тебя еще впереди столько, на всех нас хватит.
— Может, вы, Андрей Иваныч? — безнадежно спросил Филатов.
— Хороший ты, Веня, парень, но глупый, — ласково сказал Андрей.
* * *
Одна за другой «Аннушки» покинули станцию Лазарев. Самолеты набрали высоту и взяли курс на Север. Впереди летел Крутилин, за ним Белов.
Трудно отпускает Антарктида…
За тех, кто в дрейфе!
Первопроходцу,
одному из славной папанинской четвёрки,
проложившей людям путь в приполюсные широты,
Герою Советского Союза академику
Евгению Константиновичу Фёдорову
Выбор Льдины
Кто сказал, что Северный Ледовитый океан однообразен и угрюм? Разве может быть таким залитый весенним солнцем кусок земного шара? Протри глаза, и ты увидишь дикую, необузданную красоту страны вечных дрейфующих льдов. Какая же она однообразная, чудак ты этакий, если весной у неё полно красок! А вымытые жёлтые лучи солнца, извлекающие изо льда разноцветные снопы искр? А просторы, необъятные и нескончаемые, каких больше нет на свете?
Сколько ни летал Семёнов над океаном, столько не уставал им любоваться. Не то чтобы любил его, нельзя
