Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

Глава 38

Жарик всю дорогу до дому ужом вокруг матери вился, всё не терпелось тут же, немедля крикнуть: «А у меня вот чего есть!» и раскрыть ладошку. Но стерпел. Отец не стал бы козлом вокруг мамы прыгать, а спокойно дошёл бы до дому и ничего не значащим голосом сказал: «Там в амбаре, сразу за дверью, сходи, глянь. Луну с неба достал. К досками привязал». И только дома, едва Верна уложила Снежка в люльку и запалила маслянку, хриплым голосом проквакал:

— Ма, пить хочу.

И, схватив чарочку правой рукой, сделал так, чтобы подаренный перстень сам полез на глаза: «Наши гуси тут не пролетали?» А когда мать слишком затянула с откликом, сам скосил глаза. Побледнела, прижала руки к губам и не кричит лишь потому, что рот закрыла. А так-то грудь ходуном ходит, вдыхает-вдыхает, а выдохнуть не может.

— Ма, ты чего?

Верна отстояла муть в глазах и слабость в ногах — едва на пол не сверзилась, только то и удержало, что могла на Жарика навалиться — отошла к лавке и без малого рухнула.

— Где взял?

— Пришлый вой дал. Воевода охранной дружины.

— Спесяевский?

— Ага.

— Как зовут?

— Грюй.

— Малинового взвару хочешь?

— Ага.

На валких ногах сошла в погреб, потянула уже бадейку наверх, да вовремя сообразила, что тащит не взвар, а вяленину. Взоржала чисто кобылица, села тут же на бадью, стащила плат с головы, всхлипнула. Как там с подруженьками в далёком, туманном детстве изгалялись, придумывали для тётки Варенихи прозвище, да погаже? Вот если простую сволочную бабу зовут сукой, придумали сверхстервозную упыриху Варениху звать сучищей. Только по сравнению с тем, что вытворяет доля-судьба, тётка Варениха — просто ласковая матушка. Верна сунула лицо в плат и дала себе волю. А чего, Безрода нет, за красные глаза никто не спросит.

— Ма, ты чего там? — Жарик заглянул в подпол.

— Ничего. Соринка в глаз попала.

— А хочешь, я сам взвар подниму?

— Когда женишься, вспомни эти слова.

— А зачем?

— Просто вспомни.

Сиди, Вернушка, папкина дочка, мамкина любимица в этом подвале до скончания веков, пока Сивый не приедет. Сиди и не выходи. Носу наружу не кажи. Так… что нужно сделать? Прибрать здесь, бадейки упорядочить, ровнее выставить, подмести. Год сама себе обещала это сделать, хорошо, Сивый сюда не заглядывает. А чего ему сюда заглядывать? Только того не хватало, чтобы воевода в женины дела нос совал.

— Жарик, ну-ка скинь сюда метлу да совок.

— Ма, так ведь на ночь глядя-то?

— Отец приедет, а у нас не прибрано. Давай, давай, много не болтай.

Позже, когда пир сам собой сошёл на нет, едоки да питейщики разбрелись подушки давить: кто на гостевом купеческом подворье, кто на ладьях, а снедь на пиршественном столе просто в тканину завернули — оно ведь как, завтра недоеденное понадобится, кому опохмелиться, кому пустой желудок умиротворить, и того только не хватало, чтобы вороньё по столу разгуливало, птичьи меты оставляло — в чащобе проснулась сова. Поплыл над Скалистым совиный крик, глухой и протяжный. Среди ночи Тычок проснулся от собственного храпа, сел на ложнице и долго тряс головой, не открывая залитых брагой глаз. Потом усмехнулся чему-то своему, погрозил в темноту кулаком, плюнул в кого-то и, не просыпаясь, потянулся за портами.

— Припозднилась ты, Верная.

Папкина дочка, мамкина любимица вздрогнула, замедлила шаг и не почувствовала собственных ног — ровно отмерли, будто отсидела. Идёшь, а земля в стопу не бьётся, и мысли рванули в разные стороны, чисто всполошённый табун, одна кровь и осталась верна — вот она, вся здесь, обнимает, как преданный друг: в щеках, на лбу, лицо горит, будто против костра села.

— Ты ждал меня? Тут?

Грюй вышел из-за дерева, неспешно приблизился. Раскрыл створки светоча, и тёплый свет залил лицо Верны, но даже в жёлтом свете заплаканные глаза остались красными.

— Я знаю тебя дольше, чем кто-либо на Скалистом. Даже твой муж мне здесь не соперник. Ты подошла бы к гостевой избе на купеческом подворье, вызвала бы меня через кого-нибудь и до утра посреди двора, при десяти зажжённых светочах мы вспоминали бы отчий дом.

Верна кольнула Грюя острым взглядом заплаканных глаз.

— А ты хотел не так?

Рубцеватый оглядел чужую жену с ног до головы, криво ухмыльнулся, оставил вопрос без ответа.

— Значит, ты замужем, есть дети… Счастлива?

Верна в свою очередь оставила вопрос без ответа, не сводя заплаканных глаз с воеводы спесяевских, и лишь прошептала через какое-то время:

— Вот ты какой стал…

— А что не так?

Воеводиха кусала губы, ровно с собой боролась, всё лицо её напряглось, на скулах под кожей камни заходили, наконец, она не выдержала, плюнула на всё и, вытянув руку, провела пальцем по страшному рубцу.

— Эк тебя судьба изукрасила.

— Тебе, я гляжу, тоже досталось.

Верна невольно понесла руку к лицу, к губам, да опомнилась, поправила плат на голове.

— Очень заметно?

— Взгляд у тебя волчий.

— Видят боги, не такой судьбы мы друг другу желали. Не всё в жизни зависит от нас. Меньше всего хотела обрасти серой шерстью да обзавестись острыми зубами.

Грюй, поджав губы, холодно бросил:

— Родичи и близкие с нашего добровольного согласия очень сильно меняют нашу жизнь. Чужие без всякого позволения делают ещё больше — просто уничтожают всё к Злобожьей матери.

— А потом в один прекрасный миг глядишь на себя со стороны и понимаешь, что ты и есть тот самый чужой. Который без позволения и к Злобожьей матери. Да?

Грюй нахмурился, мотнул головой, будто прогоняя что-то с глаз долой.

— Тогда я потерял тебя из виду около терема твоего отца. Что было дальше?

Верна несколько мгновений молча жевала губу, глядя куда-то в землю.

— Крестика срубили последним. Дальше оставалась только я. Почитай вся дружина, что меня берегла, там и легла. А эти…

Рубцеватый в напряжении свёл брови вместе, глаза сощурил в щёлочки, лицо его исказило, будто приступом боли. Он быстро положил палец на губы Верне и помотал головой.

— Сызмальства считал себя крепким парнягой, пока этим днём не понял про себя одну жуткую штуку.

— Какую? — Верна будто на вкус попробовала палец воеводы спесяевских, поджала губы, прикрыла глаза, и её еле заметно покачнуло. Пахло дымом, воловьей кожей… и Грюем. Мать… твою ж мать… ноги, стоять ровно, в коленях не гнуться!

— Мне лучше против дружины встать, чем слушать, как тебя… как они… В голове ровно огонь вспыхивает, глаза красным заливает и в ушах шумит.

— А я выжила.

Грюй смотрел молча и беззвучно качал головой. Не рассказывай, прошу.

— Они были так злы, что били меня, ровно всамделишного дружинного. Забыли, что я девка. Может потом и хотели унасиловать до смерти, только не нашлось охотников до куска кровавого мяса. Брезгливые нас под корень срубили. И честно говоря, мне было уже на всё плевать. Я видела этот удар, — Верна показала на его рубец. — И будто остов из меня вырвали. Располосовали вдоль спины и вынули. Как затычку из бочки — плещи брага на землю.

— Ласковая моя, — голос воеводы спесяевских дрогнул, он гладил пальцами лицо Верны и не мог остановиться.

Поперву она было дёрнулась отстраниться, но сжав зубы, одними губами немо себе шепнула: «Стой спокойно, дура, и не вздумай брыкаться, ровно бодливая корова на дойке. Уж на это он имеет право».

— Я пришёл в себя среди трупов к вечеру, — буркнул Рубцеватый глухо. — Просто ворон сел на лицо и начал клевать глаз.

Под пальцами Грюя заходил Вернин желвак, она хотела сглотнуть, да в горле пересохло, не пошла гортань всухую. Так и встал ком.

— Если бы увидел себя со стороны, точно отдал бы душу: в ночи, без луны, под одними звездами от тела к телу еле-еле ковыляет недорубок, ворон пугает.

— Тебе тогда крепко досталось, — прошептала Верна, и под палец Грюя скользнула горячая, солёная капля.