Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

— Ты чей такой?

— Воеводский я. Жарик. Безрода сын. Его в Сторожище Ледобоем кличут.

И умчался, порскнув меж воями, ровно уж. Рубцеватый отошёл в сторону, пропуская своих внутрь, а сам всё смотрел вослед мальчишке, шаря десницей по левому боку, там, где обычно висел меч.

Вечеряли все вместе: пришлые и дружина, те, кто вышел свободен от службы. Как и было обещано, брагой хоть залейся.

— Дурак ты, Спесяйка, а к ворожцам не идёшь! Может вправили бы умишко на место!

— Чего это я дурак?

— А того, — Тычок постучал по купцову лбу костяшками пальцев. — Много ладей заметил на причале? Наверное, торговля течёт, как половодная река, выходит из берегов, да? Золота, небось, наменял столько, аж ладьи брюхом дно скребут, да?

— Сколько наменял, всё мое!

Спесяй, качался на лавке, гляделся в днище чарки, оттого и слова выходили глухими и елеразличимыми.

— Подыхает торговля! — егоз приложился кулаком по столу. — А я тебе говорю, подыхает! Давеча из Сторожища приходили, припас подвезли. Так на Большой земле кое-где гуляй поле! Народ вымирает целыми деревнями, хлеба в цене до небес взлетели!

— А говоришь, торговли нет, — Спесяй пьяно икнул. — Хлеб нынче дороже золота! Знай, наяривай круг за кругом, туда-сюда, туда-сюда.

— Дурень, — Тычок в сердцах плюнул. — Нынче пахарь дороже и золота, и хлебов! Хлеб на след год вырастет, а пахарь тебе не мышь — десятками не плодится. Пахать некому! Ты-то золота наменяешь, за моря навостришься, да там хлеба и налопаешься, в дверь не войдёшь. А бояре, знаешь, до чего додумались?

— До чего? — булькнул брагой купец, стрельнув глазами поверх чарки.

— Пахарей друг у друга на след год выменивают. Внаём сдают-берут целыми деревнями. Смекаешь, что это значит?

— Ну… — булькнул Спесяй.

— Колёса гну! Где наём, там и купля с продажей! И горбатиться хлебоделам от рассвета до рассвета. Иначе ту прорву пахоты не поднять! Народу-то убыло!

— Ну и что?

— Нет, я тебя самолично к Стюженю сволоку! — Тычок погрозил купцу пальцем. — Раз не понимаешь, что хлебное место пусто не бывает! Где своих нехваток, там чужих достаток…

— Свои, чужие, — купец пьяно икнул и, глядя в никуда, махнул рукой. — Мне что одни — рыло, что вторые — морда.

— Сам ты морда! Беды на пороге встали, в ворота стучат, в гости ломятся, а этому хоть бы хны! Ты хоть знаешь, о чём в Сторожище шепчутся?

— О чём?

— Что это Безрод всему виной. Мол, это он нечисть породил и в город запустил. И ведь не один-двое по углам шепчутся — весь город с ума сошёл! Ох, чую, враг поработал!

— А вдруг на самом деле он?

— Кто? Безродушка? Болтай, да не забалтывайся! Вот погоди, начну я завтра досмотр…

— Эй, эй, полегче! — Спесяй мало не подавился, но уж поперхнулся точно. — Полегче!

— Эк ваш старик крутенек! — воевода спесяевских вполголоса гоготнул, наклонившись к Воротку.

— Дед на перестрел вглубь земли зрит.

— А вообще мне нравится у вас. Дело поставлено здорово. Пожалуй, на след год, если пойдёт всё ладно, поднаймусь к Спесяю надолго. Одна радость у вас гостевать.

— Безрод ставил дело, — не без гордости бросил Вороток. — Он сам тутошний. Сызмальства на Скалистом.

— А где воевода? Я бы поручкался.

— Да нет его. Особый наказ ему вышел от князя. В походе, стало быть.

— Ну, как говорится, дело гибнет под копытами коня. Только…

— Что?

Грюй скривился в сомнении, развёл руками, поиграл плечищами.

— Да понимаешь, насколько я гляжу, хлипенько тут всё. Не дайте боги, набег на Скалистый, что тогда? Ты бы успокоил, мне ведь на Спесяйкиных ладьях сюда и дальше ходить. Всяк за свою шкуру дрожит, а разве я рыжий?

— Пей спокойно, — усмехнулся Вороток. — Отобьёмся.

— Точно? Отобьётесь? Застава-то крепенько стоит?

— Крепко, не переживай.

— Малец у воеводы бойкий. Знатный выйдет помощник отцу.

— Да, он у нас бедовый. Эй, Жарик, поди сюда!

Мальчишка встал перед воями, ровно из-под земли вырос — глаз не уследит. Только что мелькала светлая голова среди других макушек, а потом скок-скок меж столов да лавок, только земля из-под ног летела.

— Звал, дядька Вороток?

— Гости за обиход благодарят. Раскрывай уши, пострел.

— Знатно избу прибрал, — рубцеватый, цокая языком, погладил Жарика по голове. — И травы нужные по углам развесил. Духмяные, аж нос раскрывается от морских насморков.

— Мамка так и говорит: Тревоги с дороги брось на пороге, встал под крышу, что я слышу — хлебный дух, свеж и сух, а ещё травы из соседней дубравы.

Едва Жарик начал говорит, воеводу пришлых стало перекашивать: под глазом живчик замолотил, сам на месте замер, будто в каменное изваяние превратился, а как закончил малец — в громадной лапище чарка с брагой ходуном заходила, что-то и наземь пролилось.

— Ты чего?

— Му… мудрая мамка, — Грюй выдавил из себя еле-еле, будто глотка начисто пересохла, а «р» и «к» в «мудрой мамке» уголками враскоряку в горле встали, наружу не шли.

— Ага, она такая!

— Как зовут мамку-то?

— Верна.

Глаза у рубцеватого стали пустые, рыбьи, и так же, по-рыбьи, он молча сделал ртом «о». Медленно потянул с пальца перстень, вручил Жарику и глухо буркнул:

— Башку против поставлю, ведь и поругивает частенько?

— Бывает, — пострел беспечно махнул рукой.

— Ничего, покажешь перстень, похвалит. Заслужил. Беги, хвастайся.

Мальчишку будто ветром унесло, он и сам как ветер высквозил меж лавок и пьющим людом, только полы верховок заходили.

— Не дороговат подарок? — Вороток с сомнением почесал загривок.

— Безделица, — отмахнулся воевода пришлых. — Легко пришёл, легко ушёл.

Постепенно мальчишек на подхвате становилось меньше: вертеться около старших, подносить снедь… оно хоть и приятно и страсть как хочется побыть подольше — вои как выпьют, про бои да подвиги начнут рассказывать — только против мамки не попрёшь. Если загоняет домой спать, тут даже отец не помощник. «Бегунок, домой!», «Первак, ну-ка спать!», «Дубоцвет, я зову последний раз, дальше — розги!» На гостевой двор женщины не заходили, кричали из-за тына, даже не показываясь на глаза, но для мальчишек мамкин окрик в такие дни напоминал клёкот чёрной птицы из сказок, с которым в мире прекращается всё хорошее. Вот-вот начнут про битвы рассказывать, про подвиги, про оружие и всё такое, а тебя тащат спать, как пузырёнка годовалого. Когда прозвучало: «Жарик, ну-ка бегом домой!» воевода пришлых спрятал лицо в чарке и долго не выныривал.

— У самого-то дети есть? Я вот пока холостой хожу. Мне, правда, Тычок напророчил, что женюсь этим годом, только что-то пока пусто.

Дети? Рубцеватый вынырнул из чарки, по усам текло, на порты падало.

— Тычок? Это который?

— Вон дед сидит, носом клюёт. Ещё на Спесяя битюгом пёр.

— Напророчил? Небось тот ещё предвидец. Знавал я таких. Пальцем в небо тырк, а там синева.

— У этого всё в цель. Я самолично три случая знаю. Так дети-то как? Есть?

— Дети… Сперва с бабой нельзя промахнуться. Тут уж как всю жизнь бьёшься, да из лука стреляешь. Бьёшь из лука в яблочко, и с бабой не прогадаешь.

— Это как так? — Вороток недоверчиво скривился.

— А так. Твоя чарка?

— Моя.

— Бражку с хлебом пивал?

— Не-а. Отдельно бражку, отдельно хлеб.

— Не важно. Это я к чему… вставай.

— Зачем?

— Вставай, вставай. И крошек хлебных прихвати.

Рубцеватый первым вылез из-за стола, отошёл на три шага, глазами показал, рядом вставай. Вороток недоумевающе присоседился.

— Кидай крошки. Проверим, как у тебя с глазомером на баб.

В общем, воевода пришлых три раза кидал, три раза попал. Вороток — ни разу. И не сказать, что чарка узковата, наоборот — здоровенная. Пальцы рук в кольцо сведи, вот оно и есть, горлышко. Но то ли ветер не учёл, то ли… на самом деле глазомер подвёл.

— Пей свою брагу, братище, — Грюй полнозубо улыбнулся, вручил чарку хозяину. — С хлебом.