Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Я осуждаю Наполеона I и борюсь против Наполеона III — вот какова моя позиция.

Думаю, что вы поймете меня, милостивый государь, и согласитесь со мною. Все только что отмеченное мною отнюдь не мешает мне высоко ценить ваш замечательный талант и вашу обстоятельную книгу.

Примите уверения в глубоком к вам уважении.

Редактору «Daily Telegraph»

Отвиль-Хауз, 26 апреля 1869

Спешу ответить, милостивый государь, на ваше письмо. Вам угодно придавать выходу в свет «Человека, который смеется» такое значение, что вы просите меня написать несколько строк специально для Англии. Я мало что могу добавить к предисловию, предпосланному этому роману. Это не английская книга, это — книга общечеловеческая. Впрочем, ее можно считать и английской, в том смысле, что в ней без всяких прикрас изображена одна почти неизвестная сторона истории Англии. Это покажется в вашей стране, быть может, и несколько резким, но во всяком случае поучительным. Остатки испанских и папистских нравов, воплощенные в герцогине Джозиане, без сомнения, заденут современную английскую скромность, но повинны в этом приверженность к Стюартам и католицизм. Я же только историк и мыслитель. Я не знаю английского языка; тем не менее, основываясь на единодушном мнении, желал бы, чтобы издаваемый перевод был похож на превосходный перевод моей книги «Вильям Шекспир», а не на перевод «Отверженных», который никуда не годится и требует исправления.

Повторяю, «Человек, который смеется» — книга прежде всего общечеловеческая. Старая английская аристократия изображена в ней с полной беспристрастностью, — автор «Человека, который смеется» принял во внимание все, что было поистине великого при владычестве лордов, которыми часто руководил патриотизм. Роман такой, как я его понимаю и как стараюсь его написать, с одной стороны — Драма, а с другой — История. Из книги «Человек, который смеется» Англия узнает, какую глубокую симпатию вызывает во мне ее прогресс и ее свобода. Старое соперничество наций для меня не существует; я принадлежу ко всем нациям.

Я — человек, и мое местожительство — вселенная; в Англии я у себя дома совершенно так же, как англичанин у себя дома во Франции. Зачеркнем слово «гостеприимство», сколь оно ни прелестно, и заменим его словом «право» — суровым, но справедливым. Я люблю Англию, книга моя тому доказательство. Вы хотите, чтобы я сказал ей об этом, — исполняю ваше желание. Опубликуйте мое письмо, если вы сочтете это уместным.

Примите еще раз, милостивый государь, уверение в дружеском к вам расположении.

Виктор Гюго.

Арману Барбесу

Отвиль-Хауз, 14 мая 1869

Мой прославленный друг!

Я был взволнован до слез, когда прочел обращение «Вашему брату».

Сегодня я так же растроган вашим чудесным, прочувствованным письмом моему сыну. Вы читаете теперь «Отверженных», позвольте же преподнести вам мою книгу «Человек, который смеется». Вы получите ее одновременно с письмом.

Если когда-нибудь у вас явится желание поговорить со мной с глазу на глаз или, верней сказать, по душам, помните, что в моей хижине изгнанника для вас всегда готова комната. У вас есть брат в Барселоне, но еще один брат ваш — в Гернсее.

Виктор Гюго.

Шарлю

Отвиль-Хауз, 22 мая [282]

Ты написал мне, дорогой мой Шарль, замечательное письмо. Впрочем, других ты и не пишешь. Твоя вторая статья (три клятвы) — просто находка. Включение трогательной истории в проклятие мстителей волнует и внезапно сквозь гнев вызывает умиление. Такое же исключительное и захватывающее впечатление ты произвел и своим «Посещением Барбеса». Я знаю, — мне пишут об этом, — что твои статьи возбуждают большой интерес в Париже. Продолжай работать. Но будь осторожен. Одно лишнее слово — и тебе придется выбирать между тюрьмой и изгнанием. Если бы ты остановил свой выбор на Отвиль-Хаузе, я бы, пожалуй, оказался таким эгоистом, что не стал бы огорчаться.

Да, твое письмо о «Человеке, который смеется» — целая статья. Какая жалость, что оно не напечатано! Такая благородная, проникновенная критика — большая редкость в наши дни. Ты способен перевоплотиться в героев книги, ты изумительно раскрываешь тьму невежества одних и глубину падения других. Эти страницы превосходны, и я чувствую в них твою глубокую и нежную привязанность ко мне.

Жду от тебя вестей. Не забывай, что нужна по крайней мере неделя, чтобы подготовить для вас комнаты.

Альфонсу Карру

Отвиль-Хауз, 30 мая 1869

Дорогой Альфонс Карр!

Предавать ли это письмо гласности — решайте сами. Что касается меня, то мне этого не нужно. Я никогда не оправдываюсь. Просто, побуждаемый нашими дружескими чувствами, я хочу дать вам некоторые сведения. Только и всего.

Мне сообщили об одной вашей статье, впрочем чрезвычайно удачной, в которой вы говорите, что я в прошлом был «завсегдатаем Елисейского дворца». Разрешите сказать вам, что вы заблуждаетесь. Я был в Елисейском дворце всего-навсего четыре раза. Мог бы даже указать даты. С того дня, когда отреклись от письма Эдгару Нею, моей ноги там больше не было.

В 1848 году я был лишь либералом. Только в 1849 году я стал республиканцем. Истина предстала передо мной побежденной. После 13 июня, когда я увидел Республику поверженной, сознание, что право на ее стороне, поразило и растрогало меня, тем более что минуты ее были уже сочтены. И тогда я встал на ее сторону, на сторону угнетенных.

Возможно, когда-нибудь я об этом расскажу. Те, которые обвиняют меня в том, что я новоиспеченный республиканец, правы. Я примкнул к республиканской партии достаточно поздно, но как раз вовремя, чтобы получить свою долю изгнания. Я ее получил. И это хорошо.

Ваш старый друг

Виктор Гюго.

Суинберну

Отвиль-Хауз, 14 июля [283]

Великая дата

Дорогой моему сердцу поэт, я был глубоко тронут вашим письмом и вашей статьей.

Я согласен с вами — вы, Байрон и Шелли — три аристократа, три республиканца. И я сам тоже поднялся из аристократии к демократии, пришел от пэрства к республике, как рекою приходят к океану. И это прекрасно! Что может быть знаменательней, чем такое торжество правды.

Благодарю ex imo corde за вашу превосходную статью о моей книге. Какая это высокая философия, и какой глубокой интуицией вы обладаете!

В большом критике чувствуется большой поэт.

Пьеру Лефрану

Отвиль-Хауз, 1 августа 1869

Мой дорогой и давнишний коллега!

Мы знаем друг друга, ибо встретились в огне испытаний. Скоро уже восемнадцать лет с тех пор, как мы вместе сражались в той безнадежной битве. Восьмого декабря она была проиграна, но мы все еще держались; я председательствовал на последнем собрании левых, вы были секретарем. Потом пришло изгнание.

Вы вернулись во Францию, но лишь для того, чтобы продолжать борьбу. Пробита брешь изнутри, где борются под знаменем Свободы, пробита она и снаружи, где действуют во имя Освобождения. Вы находитесь на родине, я — вне ее. Так мы ведем борьбу, каждый со своей стороны, всегда в полном согласии. И сегодня, когда вам нанесен удар, вы обращаетесь ко мне.

Ваше письмо от 26 июня дошло до меня только 1 августа. Я немедленно отвечаю на него.

Посылаю для вашего внеочередного номера несколько страниц, которые неизвестны во Франции. Возможно, что они покажутся вам интересными, и тогда, широко прибегнув к многоточиям и сокращениям, вы сумеете, думается мне, их использовать. Правам женщины и правам ребенка я всегда уделял наибольшее внимание. Женщина и ребенок — слабые существа. Что касается мужчины, то он силен, ему остается только выполнять свой долг.

Сейчас как раз тот месяц, в который имели место события 10 августа.

Как бы то ни было, но мы были объявлены вне закона. Среди нас была женщина, — она умерла. Меня попросили произнести надгробное слово; посылаю вам то, что я говорил на ее могиле.

Мой дорогой старый коллега, я люблю ваш неувядаемый талант и неустрашимую душу. Жму вашу руку.

Виктор Гюго.

Полю Мерису

Брюссель, 17 августа 1869

Дорогой Мерис, несколько слов о Герцене. Он прочел нам главу из своих мемуаров: Мадзини, Гарибальди, Пизакане, Орсини. Если эту главу немного смягчить и произвести некоторые сокращения, она заняла бы достойное место на страницах «Le Rappel». Решайте этот вопрос сами, вы и Огюст. Герцен — это знаменитый русский республиканец.