Возвращение из Индии - Авраам Иегошуа

Затем настал мой черед сказать в последний раз «до свидания»; и после того, как я долго гладил, покрывая поцелуями личико Шиви, надеясь, что она хоть какое-то время будет вспоминать обо мне, дошла очередь и до Микаэлы. Ее я отвел в сторонку и просил только об одном — быть предельно осторожной. Я избегал любых прикосновений к ней с того самого утра, когда разбилась глиняная статуэтка, боясь возможных обид и недоразумений, но в эту минуту я отступил от собственных правил и, чтобы усилить действие моих слов, взял ее руки в свои, сжал их и запечатлел на ее губах долгий поцелуй. Огромные ее глаза оставались открыты, поблескивая в окружающем нас ночном мраке, пальцы ее легонько взъерошили мои волосы, чего она никогда раньше не делала, и вообще вид у нее был такой, словно она не предполагала даже, а просто знала, что опасности, нависшие над моей головой, намного превосходят все то, что ей самой может встретиться на пути. Перед тем как присоединиться к Стефани и Шиви, уже успевшими занять свои места в автобусе, она, чуть запнувшись, сказала:

— Если попадешь в беду — бросай все и приезжай к нам… мы всегда тебе будем рады. — И когда, с чувством искренней благодарности, я закрыл лицо руками, не в силах скрыть набегающих слез, она добавила нечто, потрясшее меня до основания: — Это еще не повод для смерти, Бенци.

И, не дожидаясь моего ответа, она поспешила в автобус, который, определенно, дожидался именно ее и тут же замигал красными огнями, тихо, словно вливаясь в огромную реку — одну из тех, что ожидали юных путешественников в неведомой им стране, поплыл сначала узкими аллеями, оставляя за собою толпы притихших друзей и родных, только сейчас окончательно осознавших, насколько продолжительной может быть разлука, а затем, удаляясь и становясь все меньше, и меньше, и меньше… пока окончательно не растворился в ночи, от которой осталось не так уж много.

Но они не спешат расходиться по домам. Они бесцельно топчутся на месте, бродят, обмениваясь телефонами и адресами в попытке сплести некую сеть, все нити которой помогут им держать связь с любимыми, чье исчезновение в ночи, даже сопровождавшееся шутливыми напутствиями при расставании, наполняет сердца оставшихся внезапной болью. Только сейчас я заметил Эйнат, которая стояла возле грузовичка Амнона, одетая в долгополое черное пальто, которое в силу контраста только подчеркивало красоту ее белокурых волос, изуродованных, кстати, безобразно короткой стрижкой, словно она получала удовлетворение от подобного надругательства. Появилась ли она только что, или просто старалась избегать встречи со мной? Смущенно улыбаясь, она пыталась решить, принять ли ей предложение Амнона вернуться домой в прицепе, поскольку места рядом с водителем были уже заняты Хагит и ее дочерью, настоявшей, чтобы ей тоже позволили приехать проститься с ее маленькой подопечной, или…

Моментально подойдя к Эйнат, я предложил ей свои услуги. Потому что, даже если она догадывалась о том, что происходит между ее матерью и мною, все же, считал я, этого еще недостаточно, чтобы она меня избегала, а кроме того, эта была прекрасная возможность превратить ее в союзника. И, несмотря на ее смущенное сопротивление, я уговорил ее оставить в покое побитый пикап Амнона, отдав предпочтение заднему сиденью моего мотоцикла, после чего я собственноручно надел ей на голову шлем, галантно затянув ремешок под ее изящным подбородком. И хотя мне приходилось встречаться со страхом, испытываемым ездоками, впервые оказавшимися на мотоцикле сзади, я никогда еще не проявлял такой заботы и внимания, сколько я уделил Эйнат. Словно перепуганный зверек, она прильнула к моей кожаной куртке, когда мы влились в поток, и держалась так, словно я увлекал ее в мрачные и гибельные пространства, едва ли не в преисподнюю, а не просто отвозил домой, двигаясь с разрешенной скоростью по пустым вымершим улицам ночного города.

Добравшись до ее дома, расположенного в тихом, засаженном деревьями квартале, я спросил ее о причинах исходившего от нее чувства тревоги. Но она не впала в истерику от страха, хотя и не нашла в себе силы как-то отшутиться в ответ на мой вопрос. Она просто вела себя так, как если бы ее страхи были естественными и не требовали дополнительных объяснений, поскольку относились не столько к мотоциклу, сколько к тому, кто был за рулем. Я это понял в тот момент, когда, стоя возле мотоцикла, бережно ослаблял ремешок у нее под подбородком, чувствуя, что она вся дрожит. Но дрожала ли она от холода или от страха передо мной? Лицо ее белело у меня перед глазами, пока она по моей просьбе записывала на клочке бумаги номер ее нового телефона, после чего я ее отпустил. Она опрометью бросилась в темный подъезд, в котором и исчезла с такой быстротой, что не понадобилось даже зажигать свет.

Знала ли она действительно о моей любви к ее матери? И казалась ли ей эта любовь, спрашивал я себя далее, испытывая странную боль, чем-то возмутительным, а то и отталкивающим настолько, что сама она, Эйнат, не могла даже на короткое время стоять рядом с человеком, который, что ни говори, без раздумий отправился на другой конец света, чтобы спасти ее, и в кого она верила много больше, чем ее родители, согласившись вверить ему свою жизнь? И даже если она считала, что эта любовь лишает ее чего-то, что принадлежало лишь ей, она могла бы уважать саму тайну этого чувства, которое зародилось в отеле Варанаси, когда кровь ее матери стала переливаться в ее вены.

Эти рассуждения продолжали занимать мои мысли на пути домой, добавляя огорчения к той грусти, с которой я возвращался в квартиру, которая, невзирая на очевидные усилия Микаэлы оставить ее в порядке, на каждом шагу сохранила следы пребывания в ней моей дочери, воспоминание о милом личике которой вызвало слезы у меня на глазах. И хотя родители настаивали на том, чтобы я без малейших колебаний разбудил их в любое время, чтобы рассказать о нашем расставании, я отказался от соблазна переложить на их плечи груз печалей, переполнявших мое сердце, к которым вполне мог добавиться гнев моей матери, разочарованной той, по ее мнению, легкостью, с которой я отпустил Микаэлу и Шиви, так что поддержки я мог ожидать лишь со стороны своей безумной любви, которой я с таким упорством оставался верен.

Но сон мой, который начался едва ли не полной потерей сознания, был самым бесцеремонным образом прерван чем-то похожим на электрошок, пронизавшим меня всего до последней клеточки тела. Надежды уснуть больше не было, несмотря на свинцовую тяжесть, заставлявшую меня остаться в постели. Последним усилием воли я попытался плотно сомкнуть веки, но единственным утешением мне были зажегшиеся в темноте спальни красные огоньки автобуса, в эту минуту пересекающего границу, двигаясь по пустынной дороге под серебряным светом луны, падающим на Шиви, спящую на коленях у Микаэлы и саму Микаэлу, вероятно, спящую тоже, привалившись к плечу своей подруги, Стефани, скорее всего, болтающей с каким-либо юным любителем путешествий. И впервые ощутил я тревогу в глубине сердца от осознания своей оставленности, охватившей мою душу, по мере того как рдеющие огоньки автобуса, с каждой секундой увеличивавшего расстояние между мною и моей женой и дочерью, растворялись в темноте ночи. Такой же, какая царила в моей душе.

И я внезапно ощутил себя отданным на расправу непостижимому и равнодушному миру. Чувство было настолько сильным, что мне пришлось встать и зажечь свет — маленькую настольную лампу, пусть даже это и не вернуло мне спокойствия. Более того, это лишь еще с большей силой заставило меня позавидовать тем, кто был в состоянии уснуть, прижавшись тесно к другому телу, уже погруженному в сон. Ни того, ни другого мне было не дано этой ночью, давшей мне лишь ощущение свободы и одиночества. Или ненужности? И даже мягкий шепот дождя за окном не в силах был смягчить новый ужас одиночества, пронизавший стены этого дома; ужас, настолько сильный, что даже ощущение крови, бегущей по венам не в состоянии было поддержать меня.

Будь за окном шесть утра, я непременно позвонил бы родителям, чтобы избавиться от этого отвратительного ночного переживания. Но я не мог бы раскрыть свою душу матери в присутствии отца или даже просто поговорить с ней о том, что тяжким грузом лежало у меня на сердце — о расставании с Микаэлой и Шиви, о наших планах на будущее, вообще ни о чем, что облегчило бы мне внезапное ощущение заброшенности и ненужности. Да, если бы хоть рассвело. Но на моих часах было три часа ночи, и поскольку у меня никогда не хватало времени, достаточного для знакомства с ночной жизнью Тель-Авива, за исключением круглосуточно работающих дискотек для молодежи, у меня не было никаких шансов наткнуться на случайного, но подходящего собеседника, с кем хотелось бы поделиться своими проблемами в этот поздний — или уже ранний — час.

Но одно, подходящее для этих целей место существовало, и я о нем знал. Наша больница. В которой даже в такой час, наполненный тишиной и безмолвием, людей, пораженных бессонницей, можно было найти в самых потаенных уголках здания, вне зависимости от того, ворочались ли они в своих постелях или же дремали, сидя в кресле — не говоря уже о тех, кто смирно лежал в холодильнике морга в своем металлическом поддоне. Я знал, что после того, как пройдет первое удивление, вызванное неожиданным моим появлением в столь неурочный час, кто- то из анестезиологов из отделения скорой помощи непременно попытается подъехать ко мне с просьбой поменяться с ним местами, а потому я решил двинуться в какую-нибудь другую часть больницы.