Врангель - Борис Соколов

Между прочим, ОГПУ пыталось обвинить Слащева в антисоветской агитации, но на регулярных попойках со слушателями у него на квартире все так быстро напивались до невменяемого состояния, что об антисоветских разговорах и речи не было. Чекисты хотели даже приписать Слащеву сознательное спаивание красных командиров, но эта затея показалась уж слишком фарсовой.

Сослуживец Слащева по «Выстрелу», бывший полковник императорской армии С. Д. Харламов, в Гражданскую войну сражавшийся на стороне красных, после ареста в 1931 году дал показания о последних годах жизни Якова Александровича:

«И сам Слащев, и его жена очень много пили. Кроме того, он был морфинист или кокаинист. Пил он и в компании, пил и без компании.

Каждый, кто хотел выпить, знал, что надо идти к Слащеву, там ему дадут выпить. Выпивка была главной притягательной силой во всех попойках у Слащева. На меня не производило впечатления, что вечеринки устраиваются с политической целью: уж больно много водки там выпивалось.

Я бывал на квартире у Слащева 2–3 раза не специально по приглашению на вечеринку, а или по делу, или по настойчивому приглашению зайти на минутку. И так как водку там пили чаще, чем обычно мы пьем чай, то бывала и водка.

Жена Слащева принимала участие в драмкружке „Выстрела“. Кружок ставил постановки. Участниками были и слушатели, и постоянный состав. Иногда после постановки часть этого драмкружка со слушателями-участниками отправлялась на квартиру Слащева и там пьянствовала. На такое спаивание слушателей командованием курсов было обращено внимание и запрещено было собираться со слушателями.

Что за разговоры велись там на политическую тему — сказать не могу. Знаю только, что часто критиковали меня как начальника отдела и кое-кого из преподавателей тактики… Ко мне Слащев чувствовал некоторую неприязнь и иногда подпускал по моему адресу шпильки.

Последнее время при своей жизни он усиленно стремился получить обещанный ему корпус. Каждый год исписывал гору бумаг об этом. Помню, раз даже начал продавать свои вещи, говоря, что получает назначение начальником штаба Тоцкого сбора. Никаких, конечно, назначений ему не давали. Но каждый раз после подачи рапорта он серьезно готовился к отъезду».

Известно, что в драмкружке при «Выстреле» ставили «Дни Турбиных» и пару раз Булгаков бывал на спектаклях. Но до сих пор неизвестно, встречались ли Булгаков и Слащев и знал ли генерал о существовании «Бега». По утверждению Л. Е. Белозерской, Булгаков лично со Слащевым знаком не был, она же в свое время встречалась в Петрограде с матерью генерала, Верой Александровной, и запомнила «мадам Слащеву» как женщину властную и решительную.

В целом же жизнь Слащева в СССР не сложилась. Командование крупными соединениями ему не доверяли, а преподавание было явно не тем видом деятельности, о котором он мечтал. Отсюда — тоска, ощущение собственной ненужности (Троцкий точно предсказал его судьбу), постоянные запои, прерванные пулей то ли безрассудного мстителя, то ли человека, направленного железной рукой ОГПУ.

В 1929 году посмертно была издана книга Слащева «Мысли по вопросам общей тактики: из личного опыта и наблюдений». Ее заключительная фраза очень точно выразила военное да и жизненное кредо автора: «В бою держитесь твердо своего принятого решения — пусть оно будет хуже другого, но, настойчиво проведенное в жизнь, оно даст победу, колебания же приведут к поражению».

Булгаковский Хлудов еще расстреливал и вешал, но по инерции, ибо всё больше задумывался над тем, что народная любовь — не с белыми, а без нее не одержать победы в Гражданской войне. Ненависть к союзникам Хлудов вымещает, сжигая «экспортный пушной товар», чтобы «заграничным шлюхам собольих манжет не видать». Главнокомандующего, в котором легко угадывается прототип — Врангель, генерал-вешатель ненавидит, поскольку тот вовлек его в заведомо обреченную на проигрыш борьбу. Хлудов бросает главкому в лицо страшное: «Кто бы вешал, вешал бы кто, ваше высокопревосходительство?» Но в отличие от Слащева, который в мемуарах так и не покаялся ни за одну конкретную свою жертву, Булгаков заставил своего героя совершить последнее преступление — повесить «красноречивого» вестового Крапилина, который потом призраком настигает палача и пробуждает у него совесть. Слащев утверждал, что подписал смертные приговоры только 105 осужденным, виновным в различных преступлениях, но Булгаков еще в «Красной короне» заставил главного героя напомнить генералу, скольких тот отправил на смерть «по словесному приказу без номера». Писатель хорошо знал, сколь распространены были у белых и красных такие приказы. Конечно, Булгаков не мог знать об эпизоде с двадцатью пятью шомполами из цитированного выше письма Троцкого, хотя поразительно точно показал в «Белой гвардии», что шомпола в качестве универсального средства общения с населением использовали и красные, и белые, и петлюровцы. Однако автор не верил в раскаяние Слащева, и его Хлудову не удается опровергнуть обвинений Крапилина: «…Одними удавками войны не выиграешь!.. Стервятиной питаешься?.. Храбер ты только женщин вешать и слесарей!» Хлудовские оправдания, что он «на Чонгарскую гать ходил с музыкой» и был дважды ранен (Слащев, дважды раненный на Гражданской войне, в том числе один раз на Чонгарской гати, сам под музыку водил туда юнкеров), вызывают только крапилинское: «Да все губернии плюют на твою музыку и на твои раны». Здесь в народной форме переиначена часто повторявшаяся Врангелем и его окружением мысль, что одна губерния (Крым) сорок девять губерний (остальную Россию) победить не может. Смалодушничавшего после этого страстного обличения вестового Хлудов вешает, но потом Булгаков дарует своему персонажу, в отличие от его прототипа, мучительное и тяжкое, болезненное и нервное раскаяние.

Болезненное состояние Слащева Оболенский, как и другие мемуаристы, объяснял злоупотреблением кокаином и спиртным — генерал являл собой редчайшее сочетание алкоголика и наркомана в одном лице. Этих обвинений, как мы помним, не отрицал и сам Яков Александрович. Булгаков болезнь своего Хлудова свел прежде всего к мукам совести за совершённые преступления и участие в движении, на стороне которого нет правды.

Мемуарист испытывал к былому гонителю смешанные чувства жалости, сочувствия, презрения и осуждения за переход к большевикам (именно Оболенский посодействовал Слащеву в приобретении фермы, на которой так и не заладилась у бывшего генерала трудовая жизнь). Оболенский привел комический рассказ, как один бывший крымский меньшевик, которого Слащев чуть не повесил, встретил в Москве, перейдя уже в большевистскую партию и работая в советском учреждении, красного командира «товарища» Слащева и как они мирно вспоминали прошлое. Может быть, отсюда в «Беге» родилась юмористическая реплика Чарноты, что он бы на день записался к большевикам, только чтобы расправиться с Корзухиным, а потом тут же «выписался». Булгаков наверняка запомнил приведенные Фурмановым слова Слащева о готовности сражаться в рядах Красной армии, подтверждавшие мысль Оболенского, и вряд ли сомневался в том, что причины возвращения бывшего генерала лежали в карьерной и житейской плоскостях, а не духовной и мировоззренческой.