Мандарины - Симона Бовуар

Не говорил он их и в последующие дни. Он говорил только о Нью-Йорке. Льюис провел там один день в 1943 году, когда отправлялся в Европу, и теперь горел желанием снова попасть туда. Он надеялся встретиться со старыми чикагскими друзьями; надеялся на множество всяких вещей. В глазах Льюиса будущее и прошлое имеют гораздо большее значение, чем настоящее; я была рядом с ним, а Нью-Йорк — далеко, и Нью-Йорк занимал все его помыслы. Я не слишком близко принимала это к сердцу, и все-таки его радость огорчала меня. Неужели он вовсе не сожалел о нашем прерванном уединении? Слишком много было воспоминаний, и притом совсем недавних, которые не давали повода для опасений, вряд ли я уже наскучила ему, зато, быть может, отчасти стала слишком для него привычной.

В Нью-Йорке стояла страшная жара. Конец проливным ночным дождям. С самого утра небо пылало. Льюис ушел из гостиницы очень рано, а я осталась дремать под монотонное жужжание вентилятора. Я читала, принимала душ, написала несколько писем. В шесть часов я была одета и ждала Льюиса. Он явился в половине восьмого очень оживленный.

— Я отыскал Фелтона! — заявил он.

Льюис много рассказывал мне об этом Фелтоне, который ночью играл на барабане, днем водил такси и принимал наркотики и ночью, и днем; его жена была уличной проституткой и принимала наркотики вместе с ним. Они покинули Чикаго из-за серьезных проблем со здоровьем. Льюис не знал их точного адреса. Покончив со своими агентами и издателями, он кинулся искать Фелтона и после тысячи превратностей добрался наконец до него по телефону.

— Он ждет нас, — сказал Льюис. — Он покажет нам Нью-Йорк.

Я предпочла бы провести вечер наедине с Льюисом, но с жаром заявила:

— Мне очень интересно познакомиться с ним.

— К тому же он отведет нас в такие уголки, которых без него нам никогда бы не найти. Уголки, каких ваши друзья психиатры наверняка вам не показывали! — весело добавил Льюис.

На улице было страшно жарко и влажно. Еще жарче оказалось в мансарде Фелтона. Это был высокий человек с мертвенно-бледным лицом, сжимая руки Льюиса, он смеялся от удовольствия. На самом деле он мало что показал нам в Нью-Йорке. Явилась его жена с двумя молодыми парнями и банками пива; они опустошали банку за банкой, рассказывая о куче разных людей, которых я вовсе не знала: одних только что посадили в тюрьму, другие собирались оттуда выйти, одни искали возможности как-то устроиться, другие такую возможность нашли. Еще они говорили о торговле наркотиками и о том, сколько стоят здешние полицейские. Льюис веселился вовсю. Мы отведали свиных отбивных в каком-то бистро на Третьей авеню. Они все говорили и говорили. Я отчаянно скучала и чувствовала себя подавленной.

В дальнейшем дело обстояло не лучше. В одном я не ошиблась: очутившись в Нью-Йорке, Льюис немного разочаровался. Ему не нравился образ жизни, который ему здесь навязывали, светские развлечения, реклама. Он без восторга отправлялся на свои обеды, вечеринки, коктейли и возвращался оттуда хмурым. Я же не знала толком, куда себя девать. Льюис вяло предлагал мне сопровождать его, но в этом году меня не интересовали знакомства без будущего, мне даже не хотелось встречаться с прежними своими друзьями. Я бродила по улицам в одиночестве и без особого интереса: было слишком жарко, асфальт плавился у меня под ногами, я сразу покрывалась потом и томилась без Льюиса. Но хуже всего то, что, когда мы встречались вновь, было не намного веселее. Льюису надоедало рассказывать о скучных заседаниях, а мне рассказывать было нечего. Поэтому мы шли в кино, на матч по боксу, на партию бейсбола, и Фелтон часто сопровождал нас.

— Вы не испытываете большой симпатии к Фелтону, правда? — спросил меня однажды Льюис.

— Главное, что мне нечего ему сказать, так же как и ему мне, — отвечала я. И с любопытством взглянула на Льюиса: — Почему все лучшие ваши друзья — карманники, наркоманы или сутенеры?

Льюис пожал плечами:

— Я нахожу их забавнее остальных.

— А сами вы никогда не пытались принимать наркотики?

— О нет! — с живостью ответил Льюис. — Вы прекрасно знаете: я обожаю все, что опасно, но издалека.

Он шутил, но говорил правду. Все, что опасно, чрезмерно, безрассудно, его завораживает; однако сам он хотел жить без риска, умеренно и разумно. Такая противоречивость делает его зачастую беспокойным и нерешительным; не она ли обнаруживалась в его поведении по отношению ко мне? Я с тревогой спрашивала себя об этом. Льюис полюбил меня сразу, не задумываясь: быть может, теперь он ставил себе это в упрек? Во всяком случае, я уже не могла больше скрывать от себя: с некоторых пор он изменился.

В тот вечер, когда он вошел в номер, настроение у него, судя по всему, было хорошее; во второй половине дня он записывал интервью для радио, и я готовилась к худшему, но он весело обнял меня:

— Скорее одевайтесь! Я ужинаю с Джеком Марри, и вы пойдете со мной. Он умирает от желания познакомиться с вами, а я хочу, чтобы вы познакомились с ним.

Я не скрывала своего разочарования.

— Сегодня вечером? Льюис, неужели мы никогда больше не будем проводить вечера вдвоем, только вы и я?

— Мы рано уйдем от него! — сказал Льюис. Он выложил на стол содержимое карманов своего пиджака и достал из шкафа новый костюм. — Мне не часто случается испытывать симпатию к какому-нибудь писателю, — сказал он. — Если я говорю, что Марри вам понравится, то можете мне поверить.

— Я вам верю, — ответила я и села перед туалетным столиком, собираясь навести красоту.

— Ужинать будем на свежем воздухе в Сентрал-парке, — сказал Льюис. — Похоже, место очень красивое и кормят там очень хорошо. Что вы на это скажете?

Я улыбнулась:

— Скажу, что, если мы с вами действительно рано освободимся, это замечательно.

Льюис смотрел на меня в нерешительности.

— Мне очень хотелось бы, чтобы Марри вам понравился.

— Это почему?

— Ах! У нас появились планы! — радостным тоном сообщил Льюис. — Но надо, чтобы он вам понравился, иначе ничего не выйдет.

Я вопросительно смотрела на Льюиса.

— У него есть дом в маленькой деревушке, под Бостоном, — продолжал Льюис. — Он приглашает нас туда, и мы сможем оставаться у него, сколько захотим. Это намного лучше, чем возвращаться в Чикаго: в Чикаго, верно, еще жарче, чем здесь.

И снова я почувствовала огромную пустоту под ложечкой.

— Сам он живет в этом доме или не живет?

— Живет вместе с женой и двумя ребятишками. Но не бойтесь, — слегка насмешливым тоном добавил Льюис, — у нас будет своя отдельная комната.

— Но, Льюис, у меня нет желания проводить этот последний месяц с другими людьми! — возразила я. — Я предпочитаю сильную жару в Чикаго, но быть наедине с вами.

— Я не понимаю, почему день и ночь надо быть только вдвоем под предлогом того, что мы любим друг друга! — резким тоном сказал Льюис.

Прежде чем я успела ответить, он вошел в ванную комнату и закрыл дверь.

«Что это значит? Может, ему и правда скучно со мной?» — в тревоге спрашивала я себя. Я надела кружевную блузку и шуршащую юбку, которые купила в Мехико, золотистые сандалеты и в полной растерянности остановилась посреди комнаты. Ему скучно? Или тут что-то еще? Я потрогала ключи, которые он бросил на стол, бумажник, пачку «кэмел»: как могла я так плохо знать Льюиса, если так сильно любила его! Среди разбросанных бумаг я заметила письмо на бланке издателей и развернула его: Дорогой Льюис Броган. Раз вы предпочитаете немедленно приехать в Нью-Йорк, мы согласны. Мы сделаем все необходимое. Условимся на полдень в четверг. Продолжение я читала как сквозь туман, дальнейшее не имело значения. Вы предпочитаете немедленно приехать в Нью-Йорк, вы предпочитаете, вы... В тот вечер, когда Поль устроила свой призрачный банкет, я почувствовала, как почва уходит у меня из-под ног. Сегодня все оказалось еще хуже. Льюис не был безумным, а значит, безумной стала я сама! Я рухнула в кресло. Это письмо он написал всего лишь через неделю после ночи в Чичикастенанго, той ночи, когда он говорил: «Я люблю вас, глупая милая уроженка Галлии». Я помнила все: языки пламени, ковры, его старый халат, дождь, стучавший в окна. И он говорил: «Я люблю вас». Это было за неделю до нашего приезда в Мехико: за минувшее время ничего не случилось. Тогда почему? Почему он решил сократить наше пребывание вдвоем? Почему он мне солгал? Почему?

— О! Не стройте такую кислую физиономию! — сказал Льюис, выходя из ванной комнаты.

Он думал, что я сержусь из-за приглашения Марри, я не разуверяла его; невозможно было выдавить из себя ни слова. За время поездки в такси мы не произнесли ни слова.

В ресторане Сентрал-парка было прохладно. По крайней мере зелень, камчатные скатерти, ведерки, полные льда, обнаженные плечи женщин создавали ощущение прохлады. Я выпила одну за другой две порции мартини и благодаря этому, когда появился Марри, смогла пристойно произнести несколько фраз. В ту пору, когда мне нравились знакомства без будущего, я наверняка была бы рада встрече с Марри. У него все было круглое — голова, лицо, тело, и, возможно, поэтому за него хотелось ухватиться, как за спасательный круг; а какой приятный был у него голос! Услыхав его, я поняла, как сухо звучал теперь голос Льюиса. Марри говорил со мной о книгах Робера, о книгах Анри, казалось, он был в курсе всего, с ним легко было беседовать. А в голове моей, подобно ударам молота, по-прежнему звучали слова: «Вы предпочитаете приехать в Нью-Йорк, вы предпочитаете Нью-Йорк». Однако этот кошмар продолжался без меня, а я тем временем ела салат из креветок и пила белое вино. Марри спросил, что думают французы о предложениях Маршалла{116}, и стал обсуждать с Льюисом возможное поведение СССР: он считал, что Советский Союз пошлет Маршалла к черту и будет, безусловно, прав. Похоже, в политике он разбирался лучше Льюиса, да и голова у него работала лучше, и образование было солиднее; Льюис страшно обрадовался, услышав свои собственные суждения из уст человека, так хорошо умевшего их отстаивать. Да, во многих отношениях Марри мог дать ему гораздо больше, чем я. И я понимала, что Льюису хочется сделать его своим другом; я даже могла понять, почему он хочет провести с ним целый месяц. Но это не объясняло мне той лжи в Мехико, это не объясняло главного.