Циклоп - Генри Лайон Олди

— Вставай!

Голос Вазака — грохот лавины — рухнул с потолка, заполнив всю камеру. Вторя крику мага, взлетел, свернулся петлей и упал с каменных небес кнут, оставляя за собой шлейф угольной пыли. Плетеная сыромять стегнула по груди Ринальдо III, изуродовав белизну одежд черной полосой.

— Вставай, падаль!

2.

Было холодно.

Очень-очень холодно.

Эльза села. Ее трясло, как в лихорадке. Кожа озябла, густо покрылась синеватыми пупырышками. Полог шатра был откинут, и внутрь задувал ветер: зимний, беспощадный к слабым. Редкие снежинки кружились в воздухе. Корневой пол вздрагивал, ежился — собака, застигнутая непогодой. Узлы стянулись в младенческие, плотно сжатые кулачки. Местами они трескались, открывая взгляду сизую, болезненную мякоть. Лозы, тянущиеся от корней к сивилле, пожухли и обвисли плетями. Там, где их усики забрались в плоть Эльзы, чувствовался легкий зуд. Плохо соображая, что делает, сивилла оборвала одну лозу, другую; ужаснулась, что сейчас истечет кровью — и увидела, что усики без помех выскальзывают наружу. Тонкие, жалкие; шерстинки дохлой лисы. В тех местах, откуда они выходили, оставались красные, чуть вспухшие пятнышки, похожие на комариные укусы. Задыхаясь от омерзения, словно подхвачена свирепым ураганом, Эльза стала яростно срывать оставшиеся лозы. Так человек, взобравшись на муравейник, который в слепоте принял за земляной бугор, пляшет джигу, стряхивая с себя орду мелких, кусачих тварей. Голая, как при рождении, содрогаясь всем телом, бессвязно вскрикивая, она отпрыгнула к стене, схватила первое, что попалось под руку, закуталась, сжавшись в комок — и узнала, что свободна.

Я помню, сказала Эльза. Я все помню.

Он делал со мной, что хотел.

Снаружи кричали. «Это моя башня!» — услышала Эльза. Пронзительный крик утонул в смутном хоре, где и захочешь — слова не разберешь. «…моя башня!» — хор сменился воплями и хриплым воем. Выходить из шатра было опасно; оставаться в шатре — нельзя. Я перегрызу ему глотку, подумала сивилла, и поняла, что знает, как это делается. Прыжок, ты повисаешь на жертве, обхватив ее ногами за талию; пальцы когтями впиваются в складки одежды. Хищный поцелуй, между плечом и щекой, биение чужого пульса на твоих губах. Зубы рвут упругую кожу, жилистое мясо, вену, полную горячей крови. Во рту — медь и соль. Тот, кто распоряжался твоей судьбой, карал и награждал, бьется в агонии. Хлещет багровый ручей, утоляя первобытную, звериную жажду… Я убила короля, вспомнила Эльза, вспомнила так ясно, что задохнулась от этой, внезапно открывшейся памяти, и не испытала угрызений совести. Разум говорил, что это ужасно — о да! кошмар… — но крыса, кошка и ворона смеялись над тряпкой-разумом. Скалили клыки, подмигивали янтарным глазом: «Эй! Мы с тобой! На свете много вкусных глоток…»

Глаз?

Диадема лежала на полу, в трех шагах от Эльзы. Тускло мерцал янтарь. Ужас окутал сивиллу душным облаком. Она кинулась на диадему, как рысь на зайца, и в последний момент извернулась, отпрянула, не коснувшись украшения. Что происходит, спросила Эльза у янтаря. Волшебные лозы жухнут, вне шатра кричат маги; к безумной сивилле возвращается рассудок, но и зверь остается со мной… Она перебирала память, словно четки. Каждая бусина была на месте. С диадемой, без нее — память восстановила цельность. Эльза засмеялась, сверкнув белыми, острыми зубами. Прочь! Прочь отсюда! Стремление к свободе удивительным образом сплелось в ней с практичностью бродяги, знающего цену вольной жизни. Скинув шубку — подарок мертвеца — Эльза быстро оделась. Одежда была порвана, часть пуговиц и крючков отлетела. Ничего, ее устроили бы и лохмотья. Теперь сапожки, шуба; капор с оторочкой из чернобурки. Она бы предпочла что-нибудь попроще, но выбора Эльзе не оставили.

…диадема.

Откинув капор назад, так, что он держался на одних лентах, сивилла вернула диадему в волосы. Бросить янтарь в шатре, оскверненном насилием? Она сочла бы это предательством.

Снаружи бродила зима. Когда Эльза попала сюда впервые, здесь царило лето. Нет, не впервые, поправила она себя. Первый раз ты пришла к башне грязной нищенкой, нанизанной на янтарную нить. В первый раз здесь были крыса и кошка, и Танни, который дал тебе приют. Нарушив уговор между ним и Циклопом, рискуя жизнью, мальчик, выросший в гиганта — он прятал тебя, и спасал, как мог, как умел; он пришел за тобой в Амброзов шатер, не убоявшись гнева королевского мага, а ты прогнала его и велела просить прощения у Амброза.

«Вы берегите ее, она хорошая. Она лучше всех…»

Эльза огляделась. В иной раз она бы кинулась прочь сломя голову, лишь бы убраться подальше. Сейчас она знала, что добрая сестра Корделия не всегда приготовит тебе пещеру, полную сокровищ. Одежда, еда, поленья, огниво… Что перед этим все золото мира? Прижимаясь к сине-бордовой, туго натянутой ткани, сивилла вертела головой: где опасность? Где путь к спасению? За шатром, стоявшим на окраине лагеря, начинался, как она смутно помнила, странный занавес. Ну да, шагах в двадцати, или больше — занавес опоясывал всю территорию вокруг башни. Связки дощечек, подвешенные к небесам; Амброз строжайшим образом запретил приближаться к ним, а если доведется выйти за занавес — под страхом смерти не возвращаться обратно, если рядом не будет самого Амброза.

Добрый Амброз. Заботливый Амброз.

Амброз-нянька, чтоб он сдох.

Занавеса не было. На земле валялась груда хлама. Деревяшки прогнили насквозь; скреплявшие их веревки растеклись слизистой жижей. Снег, пушистый благодетель, заносил гнилье, прятал мерзость под белым саваном. С востока подбиралась метель. Гнала стада жирных, курдючных туч, свистела над отарой кнутами пастухов. Солнце спряталось; утро превратилось в вечер. Метель шла медленно: ей не нравилось то, что творилось у башни. Эльзе все это нравилось еще меньше, но ноги сами понесли ее вперед. Перебегая от шатра к шатру, сивилла горбилась, втягивала голову в плечи, желая стать мышью, юрким хорьком. Ей казалось, что рыболовный крючок впился в янтарь диадемы, и злой рыбак уже взмахнул удилищем, натягивая лесу. Ближе, еще ближе; она едва сумела остановиться, прячась за последним, охристо-млечным шатром. Перевела дух, вытерла слезы, навернувшиеся на глаза — и тихонько выглянула из-за края полога.

— Это моя башня! Вон отсюда!

Кричала женщина, а может, мужчина. На осыпавшемся крыльце, стоя на коленях, раскачивалось, как маятник, голое по пояс существо, ладонями сжав обнаженный мозг. Пульсируя, похож на мякоть царского ореха, сбрызнутую темным, гречишным медом, мозг заменил человеку лицо вплоть до верхней губы. По бокам головы мозг сполз до мочек ушей, сзади опускался гривой, сотканной из червей, ниже затылка. Там, где полагалось быть лбу, горел драгоценный камень. Рубин, сапфир, изумруд — с каждым