Молитва об Оуэне Мини - Джон Ирвинг

Хестер вышла из спальни в свежей одежде, яростно вытирая полотенцем волосы. Переоделась она в почти такой же наряд — на ней были другие джинсы и другой мешковатый свитер с воротником хомутом. Самая резкая перемена, которую Хестер могла допустить в одежде, — это перемена черного на темно-синее и наоборот.

— Оуэн, — сказал я. — Неужели ты веришь, будто ты нужен Богу во Вьетнаме только для того, чтобы спасать персонажей твоего сна!

Оуэн не стал ни кивать, ни пожимать плечами; он сидел не шевелясь и продолжал смотреть на свои руки, сложенные на столе.

— Именно в это он и верит — ты попал в самую точку! — сказала Хестер. Она схватила влажное бледно-желтое полотенце, туго скатала его, как мы когда-то выражались, в «крысиный хвостик» и хлопнула им по столу прямо перед лицом у Оуэна, но тот не пошевелился. — В этом все дело, верно? Ты, мудила! — рявкнула на него Хестер. Она снова хлопнула полотенцем, потом, развернув его, набросилась на Оуэна, обмотав ему полотенцем голову. — Ты думаешь, это Бог хочет, чтоб ты ехал во Вьетнам, да? — заорала Хестер.

Она стащила его со стула и, зажав ему локтем голову, обмотанную полотенцем, навалилась боком ему на грудь. Придавив Оуэна к кухонному полу, она начала колотить его по лицу кулаком свободной руки. Он брыкался, он пытался схватить ее за волосы, но Хестер была тяжелее Оуэна фунтов, как минимум, на тридцать и колошматила его, кажется, изо всех сил. Когда я увидел, что через бледно-желтое полотенце проступила кровь, то схватил Хестер за джинсы и попытался оттащить ее от Оуэна.

Это было нелегко. Мне пришлось схватить ее за горло и припугнуть, что задушу; тогда она перестала бить его и попыталась ударить меня. Она оказалась очень сильной, к тому же у нее началась истерика; она попробовала зажать голову и мне, но в это время Оуэн стащил с головы полотенце и вцепился ей в лодыжки. Теперь настала очередь Оуэна оттаскивать Хестер от меня. Из носа у него шла кровь, и из рассеченной и опухшей нижней губы тоже шла кровь, но вместе нам удалось-таки одолеть Хестер. Оуэн сел ей на задницу, а я уперся коленями в лопатки и прижал ее руки плотно к бокам. У нее оставалась свободной голова, и она тут же принялась мотать ею во все стороны — попыталась укусить меня, а когда ей это не удалось, начала биться лицом о кухонный пол, пока и у нее из носа не пошла кровь.

— Ты не любишь меня, Оуэн! — кричала Хестер. — Если бы ты меня любил, ты бы не уезжал — ты бы не променял меня ни на каких детей во всем мире, черт бы их побрал! Ты не уехал бы, если б любил меня!

Мы с Оуэном не слезали с нее до тех пор, пока она не начала плакать и не перестала биться лицом об пол.

— ТЕБЕ ЛУЧШЕ УЙТИ, — сказал мне Оуэн.

— Нет, это тебе лучше уйти, Оуэн, — сквозь слезы проговорила Хестер. — Убирайся к долбаной матери, чтоб я тебя больше не видела!

Он забрал свой дневник из спальни Хестер, и мы ушли вместе. Стоял теплый весенний вечер. Я ехал вслед за красным пикапом к побережью; я знал, куда направляется Оуэн. Разумеется, он хотел посидеть на волнорезе в заливе Рай-Харбор. Волнорез был сооружен из отходов гранита — сломанных плит из гранитного карьера Мини; Оуэн всегда гордился, что имеет полное право на нем сидеть. С волнореза открывался красивый вид на крошечную гавань; теперь, по весне, в ней плавало не так много лодок — и вообще все выглядело немножко не так, как летом, когда мы обычно там сидели.

Но лето ожидало нас тоже не такое, как обычно. Поскольку мне предстояло осенью вести у девятиклассников Грейвсендской академии курс описательного сочинения, я не собирался работать тем летом. Даже почасовая работа в Грейвсендской академии с лихвой возместила бы мне расходы на учебу в магистратуре; даже почасовая работа — в течение целого учебного года — стоила больше, чем еще одно лето, проведенное в гранитном карьере.

Кроме того, бабушка дала мне немного денег, а Оуэну скоро предстояло идти в армию. Он решил дать себе тридцать дней отдыха между выпуском и началом действительной службы в звании второго лейтенанта. Мы размышляли, что неплохо бы куда-нибудь съездить вместе. Если не считать военных сборов, которые Оуэн проходил то ли в Форт-Ноксе, то ли в Форт-Брэгге, он никогда еще не выезжал за пределы Новой Англии. Я, впрочем, за пределами Новой Англии тоже никогда не бывал.

«Вам обоим надо ехать в Канаду, — говорила нам Хестер, — и там остаться!»

Соленая вода накатывала на волнорез и потом отступала; между камней оставались лужицы. Оуэн окунул в одну из них лицо; кровь из носа идти перестала, а вот губа была рассечена довольно глубоко и продолжала кровоточить; кроме того, над бровью у него выскочила порядочная шишка. Вокруг обоих глаз красовались синяки, причем один гораздо темнее другого, и этот глаз до того заплыл, что превратился в узкую щелку.

— ТЫ ВОТ ДУМАЕШЬ, ВО ВЬЕТНАМЕ ОПАСНО, — сказал он. — ПОПРОБОВАЛ БЫ ПОЖИТЬ С ХЕСТЕР!

Ну и допек же он меня! Как вообще можно жить вместе с Оуэном Мини и, зная, что за фигню он себе втемяшил в голову, не порываться иногда выколотить эту дурь из него обратно?

Мы сидели на волнорезе, пока не стемнело и нас не начали донимать комары.

— Есть хочешь? — спросил я его.

Он показал пальцем на свою нижнюю губу, из которой до сих пор сочилась кровь.

— ПО-МОЕМУ, Я НЕ СМОГУ СЕЙЧАС ЕСТЬ, — сказал он. — НО ВСЕ РАВНО ПОШЛИ.

Мы отправились в одну из тех забегаловок на набережной, где подают ракушки. Я съел целую гору жареных гребешков, а Оуэн сидел и потягивал пиво через соломинку. Официантка знала нас — она тоже училась в Нью-Хэмпширском университете.

— Лучше бы тебе зашили эту губу, пока она вообще

не отвалилась, — посоветовала она Оуэну.

Мы поехали в травмпункт грейвсендской больницы — Оуэн на своем красном пикапе, а я следом за ним на «фольксвагене». В тот вечер в приемной было мало народу — еще не лето и не выходные, — так что нам не пришлось долго ждать. Возникла некоторая заминка, когда встал вопрос об оплате за лечение.

— А ЕСЛИ, ДОПУСТИМ, Я НЕ МОГУ ЗАПЛАТИТЬ? — спросил он. — ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО ВЫ НЕ СТАНЕТЕ МЕНЯ ЛЕЧИТЬ?

Я удивился, что у него нет никакой медицинской страховки; у него не было не только семейного полиса, но даже студенческого, который оформляли у нас в университете с большими групповыми скидками. В конце концов я сказал, что счет из больницы можно прислать моей бабушке. Харриет Уилрайт знали все — даже регистраторша в приемной травматологического отделения, — и, после звонка в дом 80 на Центральной, такой способ оплаты сочли приемлемым.

— ЧТО ЗА СТРАНА! — умудрился произнести Оуэн Мини, пока растерянный молодой врач — кстати, не американец — накладывал ему на нижнюю губу четыре шва. — КОГДА Я ПОПАДУ В АРМИЮ, У МЕНЯ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ БУДЕТ МЕДИЦИНСКАЯ СТРАХОВКА!

Оуэн признался, что ему стыдно брать деньги у моей бабушки, — «ОНА И ТАК УЖЕ ДАЛА МНЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ Я ЗАСЛУЖИЛ!» Но когда мы приехали в дом 80 на Центральной, возникла другая трудность.

— Силы небесные, Оуэн! — воскликнула моя бабушка. — Ты с кем-то подрался!

— Я ПРОСТО С ЛЕСТНИЦЫ УПАЛ, — сказал он.

— А ну-ка не ври мне, Оуэн Мини! — нахмурилась бабушка.

— НА МЕНЯ В ХЭМПТОН-БИЧ НАПАЛИ КАКИЕ-ТО МАЛОЛЕТНИЕ ХУЛИГАНЫ, — сказал Оуэн.

— А ну-ка не ври мне! — повторила бабушка.

Я заметил, что Оуэн напряженно просчитывает, можно ли рассказать бабушке, что его отдубасила ее внучка; Хестер всегда держалась при бабушке сравнительно смирно — разве что блевала в розовом саду.

Оуэн ткнул в меня пальцем.

— ВОТ ОН МЕНЯ ПОБИЛ, — сказал он.

— Силы небесные! — воскликнула бабушка. — Да как же тебе не стыдно? — обратилась она ко мне.

— Я нечаянно, — стал оправдываться я. — Мы не по-настоящему дрались — мы просто возились понарошку.

— ТАМ БЫЛО СЛИШКОМ ТЕМНО, — пояснил Оуэн Мини. — ОН НЕ ВИДЕЛ МЕНЯ КАК СЛЕДУЕТ.

— Все равно тебе должно быть стыдно! — сказала мне бабушка.

— Да-да, — кивнул я.

Это маленькое недоразумение, кажется, слегка развеселило Оуэна. Бабушка принялась усердно хлопотать вокруг него — позвала Этель и наказала ей приготовить для Оуэна в миксере что-нибудь питательное: свежий ананас, банан, немного мороженого, немного пивных дрожжей.

— Что-нибудь такое, чтобы бедняжка мог пить через соломинку! — подытожила бабушка.

— ЕСЛИ МОЖНО, БЕЗ ДРОЖЖЕЙ, — заметил Оуэн Мини.

После того как бабушка легла спать, мы уселись смотреть «Вечерний сеанс» и Оуэн стал дразнить меня, что за мной теперь пойдет слава задиры. В «Вечернем сеансе» показывали кино по крайней мере двадцатилетней давности — «Луна над Майами» с Бетти Грейбл. Музыка и место действия навели меня на мысли о клубе «Апельсиновая роща» и о моей маме, выступавшей там под именем «Дама в красном». Я подумал тогда, что, наверное, никогда об этом больше ничего не узнаю.

— Помнишь, какую ты собирался написать пьесу? — спросил я Оуэна. — Про ночной клуб и про «Даму в красном»?