Ночные кошмары и сновидения - Стивен Кинг

Он посмотрел на мальчика, который только молча глядел на него в ответ, даже не кивая, такой глубокой был; его сосредоточенность. Дедушка кивнул за них обоих и снова большим пальцем стряхнул пепел со своей сигареты Мальчик подумал, что дедушка поглощен своими мыслями и предоставляет ветру курить его сигарету.

— Это вроде того, как ты подходишь к зеркалу в ванной и собираешься всего лишь побриться, но тут замечаешь первую седину в своих волосах. Ты понимаешь меня, Клайви.

— Да.

— О'кей. И после этого первого случая такое начало относится ко всем праздникам. Тебе кажется, что лавочники выставляют праздничные украшения слишком рано, и ты иногда даже говоришь об этом кому-то, хотя всякий раз делаешь это осторожно, словно намекая на то, что они проявляют излишнюю жадность. Таким образом у твоего собеседника создается впечатление, что это с ними что-то не ладно, а не с тобой. Понимаешь?

— Да.

— Потому что, — продолжал дедушка, — прижимисты, лавочник понятен человеку, а иногда такими даже восхищаются, хотя я никогда не принадлежал к числу их поклонников. Такой-то хитро ведет свое дело, говорят что как будто это хорошо. Или вести свое дело хитро означает подсовывать свой большой палец под весы, если только покупатель этого не замечает, как поступает мясник Рэдвиш. Именно так и нужно поступать? Я никогда не поступал таким образом, но их поведение мне понятно. А вот когда говоришь что-то, из-за чего люди могут подумать, что у тебя крыша поехала… ну, это совсем другое дело. Поэтому ты говоришь что-то вроде: «Господи, это надо же: они украсили свою витрину, хотя семена будущего урожая еще не убраны в амбары». И тот, кому ты это говоришь, подтвердит, что это абсолютная правда, хотя это вовсе не абсолютная правда, и когда я задумываюсь над этим, то замечаю, что украшения в витринах выставляются каждый год примерно в одно и то же время.

Затем со мной случилось еще кое-что. Это случилось спустя пять лет, может быть, семь. По-моему, мне было тогда лет пятьдесят, может, чуть меньше или чуть больше. Как бы то ни было, меня вызвали в суд в качестве присяжного. Это всегда неприятно, но я поехал. Судебный пристав привел меня к присяге, спросил, готов ли я исполнять свои обязанности, как требует того от меня Господь, и я ответил, что готов, — как будто я всю жизнь не исполнял свой долг по разным поводам, как того требовал от меня Господь. Затем он достал ручку, спросил мой адрес, и я продиктовал ему, где живу, без малейшей запинки. Наконец он спросил, сколько мне лет, и я открыл было рот, собираясь сказать, что мне тридцать семь.

Дедушка откинул назад голову и засмеялся, глядя на облако, похожее на солдата. Облако уже пересекло полнеба, а то, что выглядело раньше как солдатский горн, походило теперь на тромбон.

— Почему тебе захотелось рассказать мне об этом, дедушка? — Клайву казалось, что до сих пор он следовал за ходом мыслей старика вполне успешно, но сейчас упустил нить.

— Я потому захотел рассказать, что это первое, что пришло мне в голову! Черт побери! Как бы то ни было, я знал, что ошибался, и потому на секунду замолчал. Не думаю, что это заметил судебный пристав или кто-нибудь другой, присутствующий в зале суда, — казалось, большинство из них или спят, или дремлют. Но даже если бы они бодрствовали, как тот парень, которому только что воткнули в задницу ручку от метлы вдовы Браун, все равно ничего бы не заметили. Ведь это была всего лишь заминка подобно тому, как парень, играющий в гольф, дважды примеряется к трудному мячу, прежде чем нанести удар. И все-таки какая глупость! Задавать человеку вопрос, сколько ему лет, — это не то что выбивать мячик из ямки. Я чувствовал себя круглым идиотом. На мгновение мне показалось, что я не помню, сколько мне лет, возможно, и тридцать семь. Почудилось, что, может быть, семь, семнадцать или семьдесят семь. Тут я взял себя в руки и произнес: «Сорок восемь, а может, пятьдесят один или сколько там еще». Но забыть, сколько тебе лет, даже на мгновение… да!

Дедушка бросил сигарету, придавил ее сапогом и приступил к ритуалу растаптывания, а потом вдавливания в землю.

— Но это всего лишь начало, сынок, — продолжал он, и хотя старик говорил с ирландским акцентом, который он иногда подчеркивал, мальчику захотелось быть его сыном. — Начиная с какого-то момента время несется так быстро, словно те водители на шоссе, которые мчатся с такой скоростью, что осенью ветер от их автомобилей срывает листья с деревьев. — Что ты хочешь сказать?

— Хуже всего становится со сменой времен года, — задумчиво произнес старик, словно не расслышав вопроса мальчика. — Разные времена года перестают быть разными временами. Создается впечатление, что жена едва успела достать с чердака сапоги, перчатки и шарфы, как на улице все тает, кругом грязь и ты думаешь — скорее бы эта грязь кончилась. Чепуха, ты ничуть не будешь радоваться, что все просохло и ты сумел вытащить свой трактор из болота, в котором он застрял. А потом кажется, что ты только собрался на первый летний концерт в году, как с тополиных сережек начинают слетать пух и покрывает все вокруг. Дедушка посмотрел на внука, подняв бровь с выражением иронии, словно ожидая от мальчика объяснений, но Клайв радостно улыбнулся — он знал, что такое тополиный пух, потому что иногда его мать сгребала его до пяти вечера, по крайней мере когда отец уезжал в командировку — продавать бытовые приборы, кухонную посуду и страховку. Когда отец уезжал из дома, мать начинала пить по-настоящему, и дело заходило так далеко, что она не успевала одеться до самого заката. Затем она одевалась и уходила из дома, поручив его заботам Пэтти, потому что ей самой якобы нужно было навестить заболевшую подругу. Однажды Клайв сказал Пэтти: «Мамины подруги по большей части болеют, когда папа уезжает из дома, ты заметила это?» И Пэтти смеялась до слез, которые текли у нее но щекам, и ответила: «О да, заметила, разумеется, заметила».

То, что сказал дедушка, вот что напомнило мальчику: когда дни наконец начинали катиться к школьным занятиям, тополя как-то менялись. Дул ветер, и нижние стороны листьев становились точно такого цвета, как мамина самая красивая сорочка, — серебряными. Цвет был одновременно удивительно красивым и печальным: он указывал на то, что наступает конец времени, казавшегося раньше бесконечным.

— Затем, — продолжал дедушка, — ты начинаешь забывать некоторые события. Немногие — это, слава Богу, не старческое слабоумие, как у старика Хайдена в конце улицы, но все равно неприятно, когда ты запамятуешь о чем-то. Вообще-то нельзя сказать, что ты что-то забываешь, нет, но вот расставляешь ты это не по тем местам, где следует находиться. Вот, например, я был совершенно уверен, что сломал руку после того, как наш мальчик Билли погиб во время той дорожной катастрофы в пятьдесят восьмом году. Это относится к числу тех событии, что путаешь с другими. В этом я могу поспорить со священником Шабандом. Билли ехал за самосвалом со скоростью не больше двадцати миль в час, когда камень размером с циферблат тех часов, что я тебе подарил, упал из кузова самосвала, отскочил от дороги и разбил ветровое стекло нашего «форда». Осколки стекла попали в глаза Билли, и доктор потом сказал, что он ослеп бы на один глаз или на оба, если бы остался жив. Но он не остался в живых — машина съехала с дороги и врезалась в столб с проводами высокого напряжения. Столб упал прямо на нее, и Билли изжарился подобно тем убийцам, которых казнят на электрическом стуле в тюрьме Синг-Синг. Вот такая судьба выпала на долю парня, ничего плохого не сделавшего в жизни, — разве что притворялся больным, когда нужно было окучивать бобы, — тогда у нас все еще был огород.