Марина Цветаева. Письма. 1928-1932 - Марина Ивановна Цветаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
(Отрывки Вам с удовольствием почитаю при встрече, все — щемяще-веселые!)
Обнимаю Вас и совсем не знаю, как опять влезу в благонадежное русло нашего с вами приятельства.
Марина
<Приписки на полях:>
Самое сердечное спасибо за билеты и за то, что не говорите ка́к было трудно вручить.
Саломея! А у нас с вами общий приятель [1618]: кавказец, с лица родной дедушка Мура. Угадайте!
Впервые — СС-7. С. 154. Печ. по СС-7.
22-32. А.А. Тесковой
Clamart (Seine)
101, Rue Condorcet
16-го Окт<ября> 1932 г.
Дорогая Анна Антоновна,
Писала Вам — Мур и я — последние, и долго и тщетно ждали ответа. Адр<ес> был 17, Grégrová, а теперь Катерина Николаевна [1619] говорит, что 1080? Ради Бога, сразу пришлите мне открытку с точным адресом. Нет бо́льшей обиды, чем недошедшее письмо.
Пишу Вам в первый же свободный день — за плечами месяц усиленной, пожалуй даже — сверх сил — работы, а именно: галопом, спины не разгибая, писала воспоминания о поэте М<аксе> Волошине [1620], моем и всех нас большом и давнем друге, умершем в России 11-го августа. Писала, как всегда, одна против всех, к счастью, на этот раз, только против всей эмигрантской прессы, не могшей простить М<аксу> Волошину его отсутствие ненависти к Сов<етской> России, от которой (России) он же первый жестоко страдал, ибо не уехал.
К<атерина> Н<иколаевна> Вам расскажет о чтении. Так как надежды на печатание — ни здесь, ни в Сов<етской> России — нет, а писала я о М<аксе> В<олошине> для того, чтобы знали, мне пришлось читать почти целиком всю рукопись, т. е. 2 ч<аса> 45 м<инут> подряд, с перерывом на 10 мин<ут>. Читала до самого закрытия зала. Зал (слушатели) был чудный (большинство женщины), слушали, несмотря на усталость — свою и мою — лучше нельзя.
М<аксу> Волошину я обязана первым самосознанием себя как поэта и целым рядом блаженных лет (от лето) в его прекрасном суровом Коктебеле (близ Феодосии). — И сто́льким еще! —
_____
О своей жизни. Тяжело. Семейные глубокие нелады. Аля и Мур, живущие в одной комнате, друг друга не выносят. Вечные ссоры и даже скандалы, где как всегда оба виноваты и правы. С<ергей> Я<ковлевич> совсем ушел в Сов<етскую> Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то́, что хочет.
Аля больна: нарыв от малокровия, совсем худая и сквозная. У меня нервы в отчаянном состоянии: чуть что́ — слезы градом и комок в горле. Всё это от нужды, т. е. тесноты, в к<отор>ой приходится жить. Вечно на глазах, никогда — одна. Утешаюсь только, когда пишу — или, случайно, чудом, оказываюсь одна на улице — хотя бы на пять минут. Тогда всё проходит. Если я больна — то только от совместности.
_____
Но — мерещащееся улучшение. Помните, я писала Вам о Е<лене>А<лександровне> Извольской, к<отор>ая уехала в Японию замуж? Не прожив год с мужем, разошлась и вернулась. Но — пустое место тоски, жить дома, со старой матерью и еще старшим дядей (вместе 160 лет!) — как прежде — не может, они всё еще ее (40 лет) считают за девочку. Мечтает хотя бы отчасти жить с нами, т. е. снять у нас комнату, где бы она проводила 2 дня в неделю. Для этого нам нужно переехать в бо́льшую квартиру, с отдельной комнатой для нее. Но ни в Кламаре ни в Медоне нельзя — родные обидятся, нужно хотя бы другое имя, чтобы выглядело, что она едет куда-то в деревню, а не сбегает от своих. (В таких вещах — всё психология!)
Завтра едем с ней в один городочек неподалеку — смотреть. Мечтаю об отдельном домике с садом, устала от улиц и от людских глаз. Не знаю, удастся ли. Все хорошее — дорого. От квартиры мы уже отказались и 15-го января должны переехать. Пожелайте удачи! Сад важен и для лета, мы очень страдали от городской квартиры, и с лесом в получасе ходьбы. А выехать куда-нибудь в зелень навряд-ли удастся.
_____
Лето было ужасное. Но об этом лучше не писать. М<ожет> б<ыть> лучше, что то письмо пропало.
_____
Когда увидимся? Почему люди, которым нужно быть вместе, должны быть врозь? Я бы все свои свободные вечера (не так много!) проводила бы с Вами. Мне общество не нужно, мне нужен человек, и из всех людей — больше всего Вы. Я глубоко завидую Катерине Николаевне. Мне с Вами тихо, Вы понимаете, что́ это значит? Как в большом поле — какие есть только в России. Та́к тихо, что не было бы шумно (с Вами) даже на парижских «Grands boulevards»-ax [1621], к<отор>ые все, неизвестно почему — так любят. Нет, известно почему: за шум. За то, что — «себя не слыхать».
_____
Иногда вижу М<арка> Л<ьвовича>. Недавно с ним спорила. Он танец ставит на одну высоту со словом. «Бог — или истина — или красота — или добро» — когда человек так говорит, я знаю одно: что ему глубо́ко всё равно. Что он, даже, по существу ни одного называемого не ощущает. Так этот «Бог или красота или добро», по его мнению, равно́ проявляется в балерине и в пророке. На что я ему ответила, что можно любить балет больше Священного Писания, но что оправдать этого (уравнять их) — нельзя. Либо признать равенство души и тела, чего не призна́ю никогда. Еще пример: 82-л<етний> Гёте — Второй Фауст, а 80-летний танцор?? Не о бестелесных же танцах он говорит, не о хороводах же душ, а о — живом танце, т. е. тел. Всякий поэт хочет (удачно или неудачно) сказать свою душу, а из танцоров — один на миллион. Танцор хочет сказать свое тело: силу, легкость, грацию. Это через него хочет сказаться. Апогей тела, и в лучшем случае переборотый закон земного тяготения:
