Ночной карнавал - Елена Крюкова

— А мне не больно?!.. Я хочу покончить с тобой. Покончить разом. Ты несешь в мир раздор, страданье, ужас. Твоя красота непереносима. Мужчины сходят с ума от тебя. Я погибаю. Я умираю, Мадлен. Значит, умрешь ты. Ты ведьма! Ты сгоришь на костре!

— Но ведь это же не настоящий костер, Куто!

Она рвалась. Она вырывалась и задыхалась. Ее глаза расширились так, что вокруг райков блестели белки.

— Это все не по правде! Народ не даст тебе сжечь меня!

— Даст. Народ сам этого хочет. Видишь, как у всех заблестели глаза. Как загорелись лица. Как засверкали в улыбках зубы. Народ — он волк. Хищник. Ему всегда зрелище подавай. Развлечение, от которого он наложит в штаны. Но будет глядеть все равно. Потому что щекочет нервы. Потому что человека всегда — запомни это напоследок, Мадлен! — всегда безумно интересует все, что касается смерти и любви. Любви и смерти. Потому что на этом стоит жизнь. В жизни есть только смерть. Помни это, Мадлен. Ты же умирала уже много раз. Пусть это будет твоя последняя смерть.

— Люди! Люди!..

— Вопи сколько хочешь. Здесь карнавал в ночном клубе. Даже если они догадаются, что я жгу тебя по-настоящему, они не кинутся спасать тебя. Им забавно будет видеть, как лопнут от жара твои красивые глаза, как затлеет твое красивое платье, как будет вздуваться пузырями на твоей красивой спине и груди кожа, сползая лоскутьями. Они же заледенели от тоски, Мадлен. Они объелись. У них все есть. У них нет только зрелища Правды. И они захотят эту Правду. Возжаждут. Ты думаешь, а зачем война?!.. За этим же. Во время войны человек очищается жестокостью и смертью. Он видит страдания и смерть, вполне правдивые, и сам принимает участие в смертной мистерии. И острее чувствует и любит жизнь. Все! Я привязал тебя!

Он отступил, чтобы полюбоваться на дело рук своих.

Сон?! Явь?!

Публика, сгрудившаяся около столба, продолжала вскрикивать от удовольствия и хлопать в ладоши.

— О, какое зрелище, Мими!..

— Гениально!.. Потрясающе!..

— Он сожжет ее, ведь да?..

— Алексис, гляди, какая белая кожа!.. Это северная женщина… возможно, скандинавка… шведка, судя по всему… как она кричит!.. Отличный спектакль…

— Дорогой, а это актеры Комеди де Пари?.. Не слабо играют…

— Им хорошо заплатили, дорогая…

— Что ты топчешься, парень!.. Поджигай хворост скорей!.. Публика заждалась!..

Она остановившимися глазами смотрела, как Куто зажигает смоляной факел, припасенный среди хвороста. Бросает спичку на пол. Куда врыт столб?! Она опустила глаза и только сейчас увидела, что столб укреплен на невысоком бетонном пьедестале, стоящем на широкой стальной пластине, положенной прямо на паркет. Сталь не прожжется. Сгорит лишь она. Останется кучка пепла. Горстка праха. Ну что ж, так, должно быть, и суждено.

Нет! Она еще поборется!

— Куто! Вспомни, что я любила тебя! Любила тебя!

— Мне не надо этого помнить, Мадлен. Я хочу увидеть твой пепел. Может, тогда я забуду.

Из публики кричали:

— Классное представление!..

— Это лучшее, что я видел в «Сен-Лоран» за последний год!.. Просьба повторить!.. Бис!..

И голос, на пределе визга и нетерпения:

— Давай!.. Только не вздумай тушить огонь!

Куто поднес факел к вязанкам сухих веток. Мадлен забилась. Огонь лениво лизал хворост, разгораясь, взбираясь желтым зверьком все выше и выше. Пламя схватило подол ее парчового платья, стало целовать и жамкать золотыми нервными губами.

— Куто!.. Ты с ума сошел!.. Он сумасшедший, граждане Пари!.. Это сумасшедший, люди! Освободите меня! Развяжите меня! Я не хочу умирать!

Граф молчал. Его лицо исказилось. Он стоял недвижно, с опущенным горящим факелом в руке. Пламя трещало и рвалось, испуская едкий черный дым.

— Куто!.. Все это шутка, господа!.. Я же не Жанна д, Арк! Я настоящая! Живая! Это не представление! Это не карнавал! Я погибаю! Спасите!

Граф молчал, и публика вопила от удовольствия, и пламя трещало, поднимаясь все выше, и достигло коленей Мадлен, и она хотела заорать от боли, надсаживая глотку, — может быть, истошный крик проймет ледяные похотливые сердчишки?!.. бесполезно, Мадлен!.. напрасно!.. они думают, что актеру на карнавале щедро заплатят и за смерть, не только за игру!.. — и закусила губу. Все. Хватит криков и воплей. Пусть орут они. Она все поняла. Это ее конец. Куто не выдержал. Слабак. Это ей надо было уехать из Пари. Почему она не сделала это, когда Князь ее об этом просил. Дура. Глотай теперь последние слезы. При своем конце надо молчать. Какая бы боль тебя ни прокалывала насквозь. Она слишком много поорала в жизни. При кончине ей нужна тишина. Они не дождутся криков. Это насладит их. Она будет молчать. Будет. Будет. О, больно. Больно. Ужас. Пламя. Оно лезет вверх. Оно лезет под юбку, как наглый насильник, хотящий стать любовником. Не станешь ты моим любовником, огонь. Ты же всегда был во мне. Внутри меня. Изначально. Я с тобой — в себе — родилась. Ты меня родил. Меня родил Бог, Огненный Шар, катящийся по небу среди звезд и туч. И я вышла на свет сгустком огня. Огненным комом. Пламенной смолой. И я ухожу факелом. Огненным безумием. Огненным криком, скатавшимся в огненный шар внутри меня.

Так вот во что превратились твои венецианские факелы, Куто.

Публика орала от возбуждения. Плясала. Люди показывали пальцами на костер. Сколько этот молодчик… граф Анжуйский… заплатил негру, хозяину «Сен-Лоран», за забаву?!.. Несчислимо… Разумом не осилить… Вот что делают деньги, господа… Глядите, глядите!.. Огонь долез ей до живота!.. Обнял ноги!.. Почему она молчит?!.. Почему рот ее сомкнут подковой?!.. Ори!.. Ну, ори же!.. Бейся!.. Вырывайся!.. Страдай!.. Она молчит! Молчит! Молчит! Огонь не вырывает ни стона у нее! Это безобразие, граф!.. Почему?!..

Дураки!.. Истязатели!.. Освободите женщину!..

Заткнись!.. За все заплачено сполна!..

Мадлен. Молчи. Молчи, Мадлен. Анна Аркилеи. Она все вспомнила. Прелестная актриса Аннита, Нита, Нинетта, Аннунциата. Ее сожгли там, на Сан-Марко. Она, белокурая, с нитями жемчуга в волосах, с пышной грудью, с глазами длинными и чуть раскосыми, как у молочной коровы, цвета спелой сливы, так часто снилась ей. Возлюбленная Якопо Робусти, прозванного Тинторетто. Тинторе, Тинторетто. Маленький красильщик. Он малевал огромные холсты, замазывал стены, разрисовывал фигурами, летящими в пустоте неба, своды и абсиды мрачных закопченных церквей в Венециа. Он так любил свою Анниту. Как Куто — ее. Он, сжимая ее в объятьях, шептал ей: «Шея твоя лебяжья… грудь твоя — два спелых персика… глаза твои — брызги синей утренней лагуны… Поедем кататься в гондоле сегодня?.. Ты поешь в опере во Дворце Дожей вечером, и весь день наш, весь великий, расчерченный стрелами каналов, перехваченный поясами мостов, пронизанный звуками уличных песен, вышитый нашими поцелуями и объятьями день!.. День… И будет ночь… И будет утро…» Да, утро. Когда ее сожгут. По приговору инквизиции.