Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945 - Приклонский Е.

Комполка послал своего адъютанта, старшего лейтенанта, на Фединой машине с каким-то устным приказом на правый фланг, высадив командира машины лейтенанта Владимира Федорова, своего сына, о котором в полку поговаривают, что он в бой не ходит. Мне это не известно, а что шестерым в машине тесно — это точно.

Федор Сидоров, известный в полку не только отчаянной смелостью, но и умением быстро и грамотно водить боевую машину, решил не объезжать лес понизу, чтобы не давать крюку в несколько километров, а помчался по верху увала, по нашему скату, временами показывая немцам башню.

В самоходку угодил случайный снаряд, прилетевший с моря, и ее разметало так, что и хоронить было некого. Очевидно, сдетонировал непочатый боезапас. Отметили на карте-двухверстке место гибели экипажа — и все.

Считали погибшими всех пятерых, но во второй половине дня был случайно обнаружен пехотой какой-то офицер, лежавший под откосом в глубоком сугробе. Человек был без сознания, со страшно покалеченными, раздробленными ногами, но дышал. Его срочно доставили в медсанбат и там с трудом привели в себя. Несмотря на сильную контузию, адъютант (а это был он, судя по описанию внешности) нашел в себе силы вспомнить, что с ним случилось: он сидел на башне, свесив ноги в люк и, как положено, не сводил глаз с неприятельской опушки. И вдруг мощным толчком его швырнуло в воздух, и от оглушительного грохота он потерял сознание.

Подвела на этот раз Федю ненужная лихость... Вполне можно было проскочить чуть пониже гребня, но по лысому верху передвигаться куда удобнее и быстрее. И вот Федьки нет. Совсем. И осталось мне лишь одно, очень грустное «утешение»: [546] смерть твоя и твоих ребят была мгновенной... Так мы с тобой и не доехали до твоего Солнечногорска... Прощай, друг! А фрицам от твоего имени мы обязательно передадим кое-что.

Когда кончилась сегодняшняя заваруха, стало известно, что наш корпус уже полностью возвращен 2-му Белорусскому фронту, то есть мы снова у Рокоссовского. Это означало, что 10-й гвардейский танковый корпус будет продолжать теснить противника в сторону Кенисберга, а наш, 29-й, остается грызться на «колечке». Ну что ж... Кому-то надо попридержать фрица, чтобы он не разбежался, пока его добивают. 2 марта

Все наступаем на Петтелькау. «Морда в крови, но наша берет», как сказал один шутник в сорок, не знаю точно, каком году. Сегодня погиб Петька Савостьянов, еще один механик-водитель. Вот гады немецкие!

Несмотря на недавнее пополнение остатками тяжелых полков, тоже крепко потрепанных в наступательных боях, у нас снова остался только номер части да две-три «ходячих» машины... Земля слухом полнится, и в полку уже поговаривают с надеждой, что нас скоро должны вывести на переформировку. И еще об одной новости упорно твердят — будто части из пределов фронта теперь не выезжают. 7 марта

В карусели жестоких схваток, частых маневров и контрманевров перепутали числа и вечером, после того как заглох бой и наступила долгожданная темнота, встречали... праздник 8-е Марта. Это, конечно, удобный предлог для того, чтобы встряхнуться, сбросить напряжение, тем более что у нас сегодня приятный гость — спасенный нами в начале январского наступления командир СУ-76, прибывший на передовую из Пройсиш-Холлянда. 8 марта

С утра свирепствовала начавшаяся вчера вечером метель, мела и крутила так, что уралец Костылев назвал ее пургой. Зато стрельбы было меньше. [547]

Наш полк, сказал ПНШ-1, уже на переформировке, а мы здесь на уцелевших поизносившихся машинах все еще «грудью держим фронт». Интересно знать, когда же наш старый хлам сдан будет на СПАМ? 17 марта

Наступаем. Эта немецкая горка била крепко и дорого нам досталась. Всего-то ничего на ней: слева — кирпичные одноэтажные постройки, справа — деревья темнеют. Израсходовав не по одному десятку снарядов, машины наши подобрались вплотную к подошве высоты только к вечеру. Уже темнело и подмораживало. И когда полезли вверх по обледенелому склону, несколько раз скатывались обратно: машины шли юзом. Надо бы перевернуть хоть по четыре трака шипами наружу, да некогда. С четвертого, кажется, захода, потеряв еще одну тридцатьчетверку и самоходку из пополнения, вскарабкались наконец к самым деревьям. Тут стало полегче. Злые и радостные, вломились в какой-то не то сад, не то парк и поползли через него вдоль каменной, в рост человека, ограды: все-таки защита от огня. Чуть не передавил раненых, лежащих в ряд в тени под самой оградой. Испугался: думал, что наши. Автоматчики спрыгнули в снег, чтобы спросить, и тотчас вернулись. Нет, немецкие, человек тридцать, если не больше. Вот гады фашисты! Бросили своих прямо на снегу и по этому самому месту, по ограде, гвоздят вовсю. А раненые даже не пытаются отползти при приближении гусеничных машин. Должно быть, не могут, тяжелые. Объезжаем их стороной: все равно не вояки.

Потом на нижней дороге, с которой мы поднялись на высоту, началась бешеная стрельба, разорвалось две-три фанаты — и снова стало тихо. Через некоторое время стрельба разгорелась с новой силой. Дмитрий Яковлевич приказал вывести машину на край рощи, и мы увидели: длинный гробообразный закрытый бронетранспортер, стреляя наугад по опушке, по домам из крупнокалиберного пулемета, пытается проскочить куда-то. В густеющих сумерках, под нами, лихорадочно трепещут язычки пламени на кончике пулеметного ствола. Отвечают немцам только автоматы из кустов на склоне. Командир приказал выдать нахальному бронетранспортеру «на орехи». Наводчик не подкачал: от близкого разрыва неуклюжая машина [548] подпрыгнула и опрокинулась набок. Рубилкин с Каплей спустились на дорогу и увидели возле бронетранспортера трех убитых немцев. Один из них был офицер с планшеткой. Документы автоматчики забрали, чтобы передать в штаб полка. 20 марта

Взят наконец треклятый Браунсберг! «Щоб йому повылазыло!» — вспомнилось мне гневное проклятие хохла Клименко, моего грустного товарища по Степному фронту летом 1943 года. Эти слова всякий раз вырывались из груди радиста, когда мы влетали с ходу или вползали под огнем на черно-серые пепелища, оставленные фашистами вместо приветливых белых или слегка голубоватых хатынок, а дымная гарь цепко держалась среди поникших и обуглившихся вишневых садов.

Как только пальба на улицах поутихла и стало можно без опаски вылезать из машин, мы с Николаем-замковым с разрешения командира немного побродили по городу, стараясь не отдаляться от своих. Под тяжелыми кирзовыми сапогами хрустит и пересыпается битая красная черепица и оконное стекло. Двери и окна домов нараспашку. В нескольких местах город горит, и дым ленивыми волнами расползается по улицам, площадям и дворам. Фигуры военных, торопливо шагающих по своим делам, и проезжающие мимо нас машины кажутся в медленных колебаниях нагретого воздуха призрачными.

Свернув с главной улицы в боковую, мы наткнулись на какую-то круглую средневековую башню. Она не заперта. Заходим из любопытства. Внутри размещается музей. У нас такие называются краеведческими. Бегло знакомимся с экспонатами. Они все целы. Профессионально заинтересовал нас другой зал — с оружием. Он находился на втором этаже. Тут мы задерживаемся подольше. Чего здесь только нет: луки, арбалеты, мушкеты, гладкоствольные старинные пистолеты и ружья фридриховских времен; копья с разными наконечниками, даже с изуверским пилообразным; рыцарские доспехи в полном комплекте и россыпью; конская сбруя с бляхами и стальными острыми шипами; клинки на любой вкус и силу: мечи, сабли, палаши, тесаки, рапиры, шпаги, кинжалы... Словом, вся местно-прусская история состоит больше чем наполовину из оружия... [549]

— У, головорезы! — останавливается коренастый Николай перед древним тевтонским мечом, синевато отсвечивающим в тени каменной ниши.

Длина этого двуручного орудия смерти с обоюдоострым лезвием равна росту моего товарища. Но Костылев по-уральски крепок: он легко вытаскивает меч из тяжелой подставки и подносит к узкому стрельчатому окну-бойнице. Рассматриваем страшилище: вдоль лезвия, почти до самого острия, тянутся два параллельных желобка для стока крови (какая предусмотрительность!), а между ними — краткая надпись колючими готическими литерами: «Тринк блюд». Это рыцарское заклинание мне удалось (спасибо нашей беспощадной «немке» Анне Иосифовне!) расшифровать без труда: «тринк», без сомнения, императив от «тринкен» (пить), а «блюд» очень похоже на «блют» (кровь). 21 марта

«Штатных» автоматчиков с нашей машины забрали. Она уже еле ходит. Из города нас отвели. Это означало, что и для нашего экипажа наступила формировка. «Загораем» и пьем дрянной немецкий шнапс — с досады, а также за отсутствием лучшего напитка. 22 марта

И вот утром мы спохватились, что не разжились трофеями в Браунсберге. А ведь разрешено даже посылки отправлять домой. Только никто Из нас до сих пор не удосужился ничего отправить родным. Нет, я не забыл, что мама и малые сестры ушли из Смоленска в летнем «обмундировании», в чем война застала, и как они, горемыки, три с лишним года перебивались на бывшей антоновской родине, а с октября прошлого года не густо хлебают в разоренном и сведенном почти на нет, но по-прежнему родном городе, ставшем еще дороже для них. И много ли помог им мой лейтенантский аттестат? Денег, получаемых матерью ежемесячно, хватает всего на пару буханок базарного хлеба. Интересно, для кого этот приказ насчет посылок? Для трофейных команд? Так они и без него свое дело знают. Или воевать, или трофеи собирать. В Заальфельде, кажется, тридцатьчетверка нечаянно въехала в широкую витрину [550] ювелирного магазина. Посыпались золотые часы и прочие драгоценные безделушки, до которых никому в ту минуту не было дела.