Жизнь и приключения Мартина Чезлвита - Чарльз Диккенс

— Мистер Пинч, — сказал Пексниф и схватился за платок, словно предчувствуя, что он ему скоро понадобится, — я не буду останавливаться на прошлом. Я избавлю вас и самого себя по крайней мере от этого.

Глаза у Тома были не очень живые, но они заблестели весьма выразительно в ту минуту, когда он взглянул на мистера Пекснифа и сказал:

— Благодарю вас, сэр. Я очень рад, что вы не будете касаться прошлого.

— Довольно и настоящего, — сказал мистер Пексниф, бросая на стол пенни, — и чем скорее мы с ним покончим, тем будет лучше. Мистер Пинч, я не уволю вас, не объяснившись. Хотя такое мое поведение было бы вполне оправдано при существующих обстоятельствах, но могло бы показаться, что я поторопился, а я этого не хочу, ибо я, — сказал мистер Пексниф, отшвырнув еще одну монетку, — действую вполне обдуманно. И потому я скажу вам то же, что уже говорил мистеру Чезлвиту.

Том взглянул на старого джентльмена, который время от времени кивал головой, словно одобряя слова и чувства мистера Пекснифа, но более никак не вмешивался в их беседу.

— Из отрывков разговора между вами и мисс Грейм, который я только что слышал в церкви, мистер Пинч, — сказал Пексниф, — я говорю „из отрывков“, потому что я дремал в углу, довольно далеко от вас, когда меня разбудили ваши голоса, — а также из виденного мною я убедился (и много дал бы, чтобы разубедиться, мистер Пинч), что вы, забыв о долге и чести, сэр, пренебрегая священными законами гостеприимства, которыми вы связаны как обитатель этого дома, осмелились обратиться к мисс Грейм с непрошенными изъявлениями привязанности и объяснениями в любви.

Том пристально смотрел на него.

— Вы это отрицаете, сэр? — вопросил мистер Пексниф, рассыпая по столу один фунт два шиллинга и четыре пенса, а потом снова собирая их в кучку.

— Нет, сэр, — ответил Том. — Не отрицаю.

— Не отрицаете, — сказал мистер Пексниф, бросая взгляд на старого джентльмена. — Сделайте мне одолжение пересчитать эти деньги, мистер Пинч, и поставить ваше имя на расписке. Вы не отрицаете?

Нет, Том не отрицал. Он был выше этого. Он видел, что мистер Пексниф, подслушав разговор о своем позорном поведении, ничуть не боится упасть еще ниже в его глазах. Он видел, что мистер Пексниф воспользовался этой выдумкой, как наилучшим средством немедленно отделаться от своего помощника, и что этим непременно должно было кончиться. Он видел, что мистер Пексниф так и рассчитывал, что Том не будет этого отрицать, ибо всякие объяснения только еще больше восстановили бы старика против Мартина и против Мэри, а сам Пексниф оказался бы виновен лишь в неверной передаче „отрывков“. Отрицать? Ни в коем случае!

— Вы находите сумму правильной, мистер Пинч? — спросил Пексниф.

— Совершенно правильной, — ответил Том.

— Человек дожидается на кухне, — сказал мистер Пексниф, — чтобы отнести ваш багаж, куда вам будет угодно. Мы немедленно расстанемся, мистер Пинч, и с этой минуты мы чужие друг другу.

Чувство, которому трудно было бы подобрать название: сострадание, печаль, былая привязанность и ложно понятая благодарность, наконец привычка, — ни одно из этих чувств в отдельности и все они вместе взятые овладели при расставании кротким сердцем Тома. В теле Пекснифа не было живой души; но даже если бы разоблачения Тома не представляли опасности для его любимых друзей, Том постарался бы пощадить и пустую оболочку этого человека. Даже и сейчас.

— Не стану говорить, — воскликнул мистер Пексниф, проливая слезы, — какой это удар! Не стану говорить, как это тяжело для меня, как это подействовало на мой организм, как это оскорбило мои чувства. Не это меня беспокоит. Я согласен терпеть, как терпят другие. Но я должен надеяться, и вы должны надеяться, мистер Пинч (иначе на вас ложится слишком большая ответственность), что это разочарование не пошатнет мою веру в человечество, что оно не подорвет моих сил, что оно, если можно так выразиться, не подрежет мне крыльев. Надеюсь, что не подрежет, не думаю, чтобы подрезало. Это может послужить вам утешением, если не теперь, то когда-нибудь в будущем, — знать, что я не разочаруюсь в моих ближних из-за того, что произошло между нами. Прощайте.

Том хотел было избавить его от одного легкого укола, что было в его власти, но, услышав последние слова, передумал и сказал:

— Кажется, вы кое-что забыли в церкви, сэр?

— Благодарю вас, мистер Пинч, — сказал Пексниф. — Не знаю, что бы это могло быть.

— Ваш двойной лорнет.

— О! — воскликнул Пексниф, несколько смутившись. — Очень вам обязан. Положите его на стол, пожалуйста.

— Я нашел его, — с расстановкой произнес Том, — когда ходил запирать окно в ризнице, на скамье.

Так оно и было. Ныряя вверх и вниз, мистер Пексниф снял лорнет, чтобы он не стукнулся о деревянный барьер, и забыл про него. Вернувшись в церковь с мыслью, что за ним следили, и занятый догадками, откуда именно, Том заметил отворенную настежь дверцу почетной скамьи. Заглянув туда, он нашел лорнет. Таким образом он узнал и, вернув лорнет, дал понять мистеру Пекснифу, что знает, где сидел свидетель их разговора, а также и то, что вместо отрывков он имел удовольствие слышать все до последнего слова.

— Я очень рад, что он ушел, — сказал Мартин, глубоко вздохнув, после того как Том вышел из комнаты.

— Да, это облегчение, — согласился мистер Пексниф. — Это большое облегчение. Но, выполнив — надеюсь, с достаточной твердостью — свой долг перед обществом, я хочу теперь, дорогой мой сэр, удалиться в сад за домом и пролить там слезу уже как смиренное частное лицо.

Том поднялся наверх, собрал книги с полки, уложил их в сундук вместе с нотами и старой скрипкой, достал свою одежду (ее было не так много, чтобы это его очень затруднило), положил ее поверх книг и пошел в чертежную за готовальней. Там был облезлый старый табурет, из которого во все стороны торчал конский волос, наподобие парика, настоящее страшилище в своем роде: на этом табурете он сидел каждый день, год за годом, в продолжение всей своей службы. Оба они постарели и износились. Ученики отбывали свой срок, времена года сменяли друг друга, а Том и старый табурет неизменно оставались на месте. Эта часть комнаты называлась по традиции „уголком Тома“. Ее отвели Тому с самого начала, оттого что она находилась на сильнейшем сквозняке и очень далеко от камина, и с тех пор Том бессменно занимал этот угол. На стене были нарисованы его портреты, где все смешные черты Тома были преувеличены до безобразия. Чуждые его характеру демонические чувства были представлены в виде пухлых воздушных шаров, выходивших из его рта. Каждый ученик прибавлял что-нибудь от себя; здесь были даже фантастические портреты его папаши с одним глазом и мамаши с невероятных размеров носом, а чаще всего сестры; но то, что ее изображали писаной красавицей, вполне искупало в глазах Тома все шутки и насмешки. При других, не столь экстренных обстоятельствах Тому было бы очень грустно расставаться со всем этим и думать, что он это видит в последний раз, но теперь он думал о другом. Пекснифа более не существовало, никогда не было никакого Пекснифа — и это одно поглотило все остальные его огорчения.

Вернувшись в спальню, он закрыл сундук и чемодан, надел гетры, пальто и шляпу и, взяв палку в руки, в последний раз обвел комнату взглядом. Ранним летним утром и зимней ночью при свете огарка, купленного на свои деньги, он слепил глаза над книгой в этой самой комнате. В этой самой комнате он пытался играть на скрипке, забравшись под одеяло, и, только уступая протестам других учеников, неохотно оставил это намерение. Во всякое другое время ему было бы больно расставаться с этой комнатой, при мысли обо всем, чему он тут научился, о многих часах, которые он тут провел, о мечтах, волновавших его здесь. Но Пекснифа более не существовало, да и никогда не было никакого Пекснифа, и нереальность Пекснифа простиралась и на комнату, где, сидя на этой самой кровати, тот, кого он считал великим совершенством, нередко проповедовал с таким успехом, что Том Пинч чувствовал слезы на глазах, с затаенным дыханием ловя его речи.

Человек, которого наняли нести сундук, — это был работник из „Дракона“, хорошо известный Тому, — сильно топая, поднялся по лестнице и неловко отвесил поклон. В обычное время он ограничился бы усмешкой и кивком, — теперь же он явно давал понять Тому, что ему известно о случившемся, но что для него такая перемена ничего не значит. Сделано это было достаточно неуклюже; ведь это был простой конюх, поивший лошадей, но Тома его участие растрогало больше, чем предстоящий отъезд.

Том помог бы ему нести сундук, но хотя груз был порядочный, для конюха он был не тяжелее, чем башенка для слона; взвалив сундук себе на спину, он побежал вниз по лестнице, как будто ему, увальню от природы, гораздо удобнее было идти с сундуком, чем налегке. Том взял чемодан и сошел вниз вместе с носильщиком. У парадной двери стояла Джейн, заливаясь слезами, а на крыльце миссис Льюпин, горько рыдая, протянула Тому руку для пожатья.