Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Инесса Яжборовская

После окончания допроса Шелепин и Семичастный поинтересовались у меня, планируется ли допрос бывшего председателя КГБ И.А. Серова. Они рассказали, что Серов и Хрущев очень тесно сотрудничали на Украине, в том числе в 1939—1940 гг. За Серовым прочно укрепилась слава „палача“ и правой руки Хрущева (их объединяли и родственные связи: они были свояками). Со слов Семичастного, Серов был замешан в расстрелах во Львове и Харькове. Проверить эту информацию у него самого не представилось возможным, поскольку Серов часто и тяжело болел и через несколько месяцев скончался. При всем этом было очевидно личное неприязненное отношение Шелепина и Семичастного как к Серову, так и к Хрущеву, которое и развязывало их языки.

У меня сложилось впечатление, что оба старика находились в состоянии какого-то беспокойства по поводу происходящего в стране и тревожного ожидания того, что они снова станут объектами пристального общественного внимания. В ходе допроса по их настоянию делались перерывы для просмотра всех информационных новостей по всем телевизионным каналам, которые они жадно впитывали в обстановке полной тишины и напряженного внимания.

В целом, допрошенный в качестве свидетеля Шелепин подтвердил подлинность анализируемого письма и фактов, изложенных в нем. Он также пояснил, что лично завизировал проект постановления Президиума ЦК КПСС от 1959 г. об уничтожении документов по Катынскому делу и считает, что этот акт был исполнен.

Выяснение проблемы продолжалось. Из показаний бывшего заведующего канцелярией Президиума ЦК КПСС Д.Н. Суханова следовало, что особенно широкое распространение практика решения многих государственных вопросов по телефону, без визирования документов, получила при Н.С. Хрущеве. По его мнению, тот факт, что письмо Шелепина Хрущеву от 3 марта 1959 г. и проект постановления Президиума ЦК КПСС, завизированный Шелепиным, оказались на хранении в „особой папке“ Политбюро ЦК КПСС, свидетельствует об исполнении этих документов».

Через три с лишним года после описанных следственных действий Яблокова в ГВП, 18 апреля 1996 г. подполковник юстиции С.В. Шаламаев допросил бывшего сотрудника архива КГБ И. Смирнова, который подтвердил, что на Лубянке было сожжено несколько ящиков документов. Однако акты об уничтожении материалов Катынского дела до сих пор не были предъявлены.

Проводимое в ГВП следствие опиралось на завершенное и подписанное 2 августа 1993 г. заключение комиссии ученых-экспертов{23}. Этот составленный квалифицированными юристами, историками и медиками документ, написанный с позиций примата международного права, ставил комплекс вопросов задержания польских граждан во второй половине сентября 1939 г. и в последующий период как военнопленных, правомочности их содержания в этом качестве, а затем уничтожения. Были рассмотрены обстоятельства преступления, его причины и мотивы. Развенчивалась «официальная советская версия», базировавшаяся на фальсификации комиссии Бурденко. Были сделаны выводы о подлинных виновниках преступления и их ответственности.

Экспертиза российских ученых была с удовлетворением принята польскими коллегами и опубликована в специальном бюллетене издательства «Карта» «Россия и Катынь», спонсированном всепольским Комитетом научных исследований{24}.

Польское общественное мнение стало возлагать большие надежды на благоприятную атмосферу, возникшую вокруг Катынского дела и обещавшую его быстрое и конструктивное окончание.

Во время первого официального визита Президента РФ Б.Н. Ельцина в Польшу (24—26 августа 1993 г.) как продолжения двустороннего диалога на высшем уровне в совместной российско-польской декларации отмечались, в частности, позитивные результаты майской встречи 1992 г. в Москве, которая «дала важный импульс процессу преодоления негативного наследия прошлого». В декларации также заявлялось следующее: «В атмосфере взаимопонимания и доброй воли были выяснены обстоятельства катынского преступления, виновники которого будут наказаны. Предпринимаются усилия для восстановления справедливости в отношении жертв сталинских репрессий и преступлений. Достигнут прогресс в обеспечении свободного доступа к архивам на территории России и Польши»{25}. Специально обсуждался вопрос об оформлении двустороннего соглашения об охране захоронений и мест памяти жертв войн и репрессий. Со стороны Б.Н. Ельцина, посетившего Катынский памятник в Варшаве и возложившего к нему цветы с торжественным жестом уважения и покаяния, это было не только веление души, но символическая просьба о прощении от имени российского народа. В еженедельнике «Московские новости» была опубликована фотография Б.Н. Ельцина, склонившегося у памятника жертвам катынского злодеяния со словом «простите»{26}.

В Российской Федерации был предпринят ряд шагов для обеспечения доступа польских исследователей в закрытые ранее архивы и фонды. Развернулась совместная подготовка российско-польского издания документов «Катынь: Документы преступления»{27}.

Менее чем через месяц после визита Ельцина в Варшаву, 21 сентября 1993 г., впервые в истории страны был введен в действие закон «О государственной тайне», который перевел область информационных ресурсов государства из внутриведомственной сферы в сферу, регулируемую законодательно. Отныне решение вопроса об отнесении сведений к государственной тайне оказалось в пределах компетенции Президента РФ, а правительство обязывалось организовать его исполнение. Были четко определены принципы и характер засекречиваемых сведений, равно как сведений, не подлежащих засекречиванию. В число последней категории были включены сведения «о фактах нарушения законности органами государственной власти и ее должностными лицами». Если же должностные лица принимают решение о засекречивании такого рода сведений, они «несут уголовную, административную или дисциплинарную ответственность в зависимости от причиненного обществу, государству и гражданам материального и морального ущерба»{28}. Закон о государственной тайне создал совершенно новый климат в стране, сделал невозможным безнаказанное совершение и утаивание органами власти и должностными лицами преступлений, подобных учиненному в отношении польских военнопленных в 1940 г.

Резонансом введения в жизнь этого закона стали покаянные публикации бывших руководителей КГБ. Прослуживший в органах госбезопасности 45 лет (с 1946 г.) и дослужившийся до первого заместителя председателя генерал армии Ф.Д. Бобков в мемуарах «КГБ и власть» дает особый раздел «Секретность и перестраховка». Он признает, что «охрана государственных тайн принимала гипертрофированные формы и в конце концов перешла все границы». «Разумеется, — пишет Бобков, — защита секретов необходима. Об этом заботятся спецслужбы всех стран, но, когда так называемая „государственная тайна“ наносит прямой вред самому государству, когда на этой почве возникают нежелательные конфликты, стоит подумать: а нет ли в данном конкретном случае желания принимающего решение укрыться за покровом секретности»{29}.

А если за покровом секретности, «государственной тайны» сознательно укрывается преступление? Если это тяжкое преступление преднамеренного массового убийства? Массового убийства граждан соседнего государства, в том числе хранимых международным правом военнопленных? Акта геноцида, ставшего следствием преступления против мира и военных преступлений? Как оценить всю меру вреда скрытого до поры до времени при помощи «государственной тайны» ужасающего преступления, непоправимого ущерба, нанесенного народу Польши и двусторонним отношениям, обреченным на «нежелательные конфликты»?

Генерал уходит от ответа на эти вопросы. Читатель не найдет на страницах его книжки слово «Катынь». Есть, правда, страница, посвященная секретному протоколу к советско-германскому договору от 23 августа 1939 г., который автор и теперь смущается назвать пактом Молотова—Риббентропа, говоря только о «протоколе Молотова—Риббентропа». Он использует этот протокол как пример того, что «наша извечная секретность привела в данном случае к серьезным последствиям», что «невозможно осознать логику сокрытия», — после того, как выискивает его «определенную положительную роль» и предполагает возможность снять напряженность вокруг этого вопроса при помощи опубликования и обсуждения секретного протокола в печати «хотя бы в шестидесятых годах». Храня честь чекистского мундира, генерал Бобков лукавит: «Я часто задавал себе вопрос: знал ли о наличии у нас протоколов Андропов и о том, что их прячут в архивах ЦК? Беру на себя смелость (явно безосновательную. — Авт. ) утверждать: он ничего о них не ведал»{30}.