Все наши тени (СИ) - Брэйн Даниэль

Глава 6. Забытые легенды

Я сделал очередное открытие, сел в машину и уехал, дав себе зарок об этом больше не думать. Объяснения рано или поздно находились, они простые, не стоит множить сущности, уговаривал я себя, потому что зарок не хотел исполняться. В итоге, когда я уже подъезжал к деревне, разработал такие версии: это был не Фома; это был Фома, и он просто хотел вернуться за чем-то забытым, но увидел машину, понял, что в доме кто-то есть, и передумал. Версии были логичными, и я почти успокоился.

А когда я, переваливаясь на кочках, парковался, мысли снова засуетились потревоженными осами.

Что мог забыть в моем доме Фома? Сколько он в нем вообще прожил? Когда он жил в доме? Зимой? Маловероятно. Он должен был топить печь, а дым приметен. Тогда я пошел от противного: прикинул, сколько времени потребовалось Фоме для того, чтобы начать реставрировать и расписывать церковь, и вышло, что всяко не меньше месяца. Начало июня, а сколько он обживался? Месяц? Я решил, что он был в доме где-то в начале мая.

Я опасался, что баба Лиза уже легла спать, но она сидела в комнате, которую я обозвал «гостиной», и читала книгу, вооружившись лупой. При виде меня она покачала головой.

— Ужинать будешь? — строго спросила баба Лиза.

Я недавно поел, но обижать ее мне не хотелось, и поэтому я кивнул, рассудив, что места в пузе еще более чем достаточно. Баба Лиза довольно кивнула и отправилась хлопотать на кухню. Я подорвался ей помочь, но она меня осадила, и я неловко шлепнулся на старенький продавленный диван.

Иконы. Откуда они появились в моем доме и зачем? Соврал ли мне отец Сергий, сказав, что в них ничего ценного, и если да, то зачем он соврал? Если они действительно ценные, то почему он так просто оставил их лежать в лавке, будто забыл про них? Конечно, он знал, что в лавке сидит Фома, выходит, отец Сергий настолько ему доверяет? А солгал ли Фома, что не видел иконы раньше, и если да, то опять же, почему?

Я сидел как на иголках, дожидаясь возвращения бабы Лизы с тарелкой борща и ломтем ароматнейшего хлеба. От запахов у меня отбило все стремление что-то расследовать до тех пор, пока я не поем, а баба Лиза, очевидно, моим аппетитом приятно изумленная, принесла и отбивную, и что-то, похожее на молочный кисель.

Когда я поставил на стол граненый стакан, смотря на него осовелыми от счастья глазами, и слизнул молочные усы, баба Лиза спросила:

— На речку ездил? Голодный, как зимний волк. Хотя вон Петров правнук уж на что поросеночек, а у нас тут бегал зайцем, лопал за троих, а отощал. На вас, городских, деревенский воздух так действует, что ли, я еще по студентам помню: как ни приедут — через месяц в чем душа держится, а едят как полк солдат.

— Вы рассказывали про Ермолину и ведьму, — пробормотал я. — Интересно. А еще что-нибудь об этом вы знаете?

Баба Лиза принялась собирать со стола тарелки, но тут я уже не позволил себе барствовать: мягко отстранил ее и убрал все сам, пошел следом за ней на кухоньку, поставил посуду в раковину и вознамерился помыть. Баба Лиза только посмеивалась.

— Я хочу… — я спешно придумывал хоть какое-нибудь объяснение. — Рассказ написать. Знаю, пишут и публикуют, сейчас ведь в издательство нести не обязательно, можно и самому.

— Если деньги есть, чего бы и нет, — рассудительно заметила баба Лиза. Объяснять, что и денег на это не надо, я не стал, потому что начать мне пришлось бы с рассказа, что такое интернет, а к этому я был не готов. — О войне писать надо, хоть и со стариковских слов. А то вон, молодежь уже и не знает, что это такое, хорошо, конечно, что не знает, только думают они, что война — сплошное геройство и парады. А война — это смерть, грязь, боль…

Я потыкался в странный кран, пустил воду, сунул под струю тарелку и взвыл.

— Холодная!

— А то как же, — усмехнулась баба Лиза. — Это же деревня. Непривычно, так давай я.

Я отказался и стал превозмогать. Руки от холода потеряли чувствительность сразу, но делу это не помешало. Странно: в городе я терпеть не мог хозяйственные дела, а сейчас с удовольствием наблюдал, как растет горка вымытой посуды.

— Для всех боль, — продолжала баба Лиза. — Для солдат, для тех, кто в тылу. Как воевать, когда мать твоя под немцами, жива ли, не жива. Когда дом с детьми разбомбили. Когда жену в Германию угнали. Когда твоих родных заживо сожгли. А ты жив только потому, что в другом месте оказался. Молодежь об этом не думает… — Она вздохнула. — Им все бы подвиги совершать. Вон, в кино как все у них просто, одним махом целые дивизии кладут. А ты попробуй трое суток не поспи да зимой окопы порой…

Я закончил с тарелками, вытер последнюю и сунул окоченевшие руки в карманы. С бабой Лизой я был согласен и в том, что смог бы рыть зимой окопы, сомневался.

— Иди в горницу, я сейчас чай принесу. И расскажу тебе кое-что. Про войну.

Я послушался. Горячий чай был бы кстати, да и руки я, оказавшись один, спешно вытащил из карманов и быстро растер. Немного отпустило, я уже начал чувствовать пальцы. Вернулась баба Лиза, и я вцепился в чашку чая, не потому, что хотел пить, а потому, что она обжигала. И это было хорошо.

Баба Лиза села напротив меня, опять сложила ручки, совсем как с утра.

— Помнишь, я говорила тебе про сожженных жителей?

Я кивнул. Но сейчас, когда я уже успел побеседовать с человеком, который мог заживо сгореть совсем маленьким ребенком, я содрогнулся. С утра для меня это было просто неким свершившимся фактом, сейчас — чем-то чересчур реальным, таким, что вдумываться в это было нестерпимо больно.

— Была недалеко отсюда деревня, Дьяконовка. Побольше нашей, домов семьдесят. Конечно, из мужчин там мало кто оставался, все на фронт ушли, а кто не ушел — старики да подростки, подались в партизаны. Из нашей тоже, но оттуда больше, почитай, весь отряд поначалу из дьяконовских был. Немцам житья не давали, да и неудивительно, в лесах наших болота, а Кондрат-одноногий, командир, как раз егерем был, вот он на болотах лагерем всех и поставил. Немцы ходили, искали, а до партизан добраться никак не могли. Ну, вот с Дьяконовки немцы и начали…

Баба Лиза помрачнела, будто сгорбилась, постарела. Я слушал, боясь пошевелиться. Я тоже смотрел фильмы о войне, восхищался героизмом наших солдат, но почти никогда не вникал, что было за линией фронта. Не знал, что было в тылу. А там ведь тоже шла война... Другая, но война.

— Запах потом неделю стоял. И крики. Далеко это было, а мы их слышали. Может, не когда люди горели, а потом уже, когда все кончилось. — Она подняла голову, посмотрела на меня странно пустыми глазами. Может быть, так она прятала боль. — Ты не думай, что раз я материалистка, то в такое не верю. Поверишь, когда услышишь… И детский плач. Туда теперь никто и не ходит, говорят, что до сих пор люди кричат… Дети кричат. И матери кричат еще громче, чтобы не слышать крики своих детей… Мать тогда всю ночь надо мной прорыдала. Боялась, что немцы уже не остановятся. И отправить куда бы хотела, да только куда, наши прошли давно, кругом леса да немцы, а партизанам зачем ребенок… Вот, видишь как, — вздохнула она. — Как фильмы да книжки, там дети малые наравне со взрослыми воюют. А на деле-то они — одна помеха. Так-то…

Она замолчала. На стене тихо тикали ходики, а я ждал, понимая, что это только начало истории.

— На самом деле наш, партизанский, у немцев был.

— Тот самый офицер, который пострелял конвойных? — удивился я. Впрочем… подобные случаи мне попадались. — У которого мать повесили?

— Нет, — ответила баба Лиза. — Хотя — как нет, может, и он тоже был, только мы об этом не знали. Другой. Был такой Серафим, каратель. Он в Дьяконовке людей и пожег со своей командой. Говорили, лично дома поджигал, а потом и сарай. А до того — оброки собирал [5].

— Да как такое вообще возможно? — не выдержал я. — Как мог партизан, наш, свой, русский… в смысле советский, как он мог подобное сделать?

— А это для всей деревни загадка, — недобро усмехнулась баба Лиза. — Потому как история странная, не верили в нее наши. Была у этого Серафима любовь — цыганка, Зоя. Мать ее в наших краях после революции оказалась, болела сильно, от табора отстала, так бабы наши ее выходили. Серафим по этой Зое сох… красивая она была. Росла без отца, а потом и без матери, но бойкая была, всеми парнишками верховодила. С Серафимом они в школе вместе учились, дружили даже, да потом разошлись. Подбивала Зойка всех ребят после школы в Испанию ехать, а Серафим нехорошее сказал, вот и Зойка на него и взъелась, куркуль, мол, трусливый. Зоя потом за паренька из Дьяконовки вышла, дочь у них родилась перед самой войной. Им тогда лет двадцать всем было. Ну, а как война началась, муж-то Зоин, понятное дело, сразу на фронт ушел, а Серафим, видать, дезертировал — и к немцам. Пришел уже с ними, полицай, весь из себя важный. И вот как случилось, а как немцы пришли, Зоя из Дьяконовки перебралась опять к нам, в дом родительский.