Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И те,
От чьей кончины я отворачиваюсь,
И те,
Чья кончина становится их рождением —
Все вы обливаетесь кровью у меня во чреве,
Все вы растете из меня
И падаете из меня,
Точно плоды.
Но я не стану выпрягать шаги свои из кандалов,
Не позволю себе никакого отдыха у к олодца,
Пока не доведу новорожденных до их рассвета.
Вымаранное время!
Вымаранные перекрестки – полные боли —
Которые гаснут, будто бы утонув в памяти,
Сердце мое зазря ради вас раскололось надвое,
Река не может течь сразу в две стороны <…>
Путь есть один, как есть одно сердце и одно мучение,
Лишь, подобно непокою, будет в пути качаться мое сердце. <…>
Так стучи, мое сердце, и трудись, дыхание, за обоих!
Теперь, мое сердце, быть тебе носилками и колыбелью
Для всех тех,
Кому я дал клятву,
Для всех тех,
От чьего взгляда я отворачиваюсь!
Сай ди
Вос х’кер зих оп фун зейер брох
Сай ди,
Вос зейер брох – зайнен гебуртн —
Ир але зайт фарблутикт ин майн йох,
Ир але вакс аф мир
Ун фалт фун мир,
Ви фрухтн.
Нор х’вел нит ойсшпанен ди трит майне фун цванг,
Х’вел зих кейн општел бай кейн брунем нит фаргинен,
Биз х’вел нит апфирн с’фаргангене н’фарганг,
Биз х’вел нит ойфбренген с’гебойрене н’багинен.
Фармекте цайт!
Фармекте крейцвегн – фарвейте —
Вос цанкен аф, глайх ви дертрункене н’геданк —
Майн эйнцик харц хот зих умзист аф айх гецвейт дорт, —
Эс кен нит флисн дох кейн тайх ин бейде зайтн <…>
Дер ганг из эйнцик, ви дос харц ун ви дер вайтик,
Нор ви ан умру т’зих дос харц гевигт ин ганг <…>
…
Из клап майн харц ун шлог, майн отем, зих фар бейде!
Ицт музсту, харц майнс, зайн а мите ун а виг
Фар але ди,
Вос х’хоб зих ойсгегринт а нейдер,
Фар але ди,
Вос х’кер зих оп фун зейер блик!
[Markish 1987: 464]
Поэт не уточняет, к каким двум группам обращается, кого намерен покинуть и кого клянется вести в будущее. В последних строфах автор отождествляется с Моисеем, и напрашивается сравнение между местечковыми евреями, вставшими на путь превращения в советских евреев, и поколением рабов, выведенных из Египта.
Проблема в том, что поэту не удается выдержать сравнение между проклятыми и спасенными («Все вы обливаетесь кровью у меня во чреве»), между новым рождением и смертью, прошлым и будущим: «вымаранное время». В «Братьях» воспевается утрата границ и иерархий – в этом и состоит триумф революции – и оплакивается утрата еврейского мира, и все это – через образы тела, выплескивающегося за собственные пределы. Маркиш персонифицирует и психологизирует утрату, создавая образ отвратительной инкорпорации, включения в себя утраченного предмета, беременности смертью. Границы смешиваются. Во второй строфе поэт говорит, что смерть является частью его собственного тела: «Все вы растете из меня ⁄ И падаете из меня, ⁄ Точно плоды». Далее в одной из строф функции тела поэта – дыхание и биение сердца – якобы происходят ради тех, кто умирает, и тех, кто нарождается к жизни, – сердце его одновременно и «носилки», и «колыбель». Тело поэта становится одновременно и маткой, и могилой («брох», кончина, рифмуется с «йох», буквально – бремя). Это не революционный образ победы над природой или укрощения репродуктивного процесса – это символ мертворождения.
Упорядоченная преемственность поколений в этом стихотворении сбивается: умирающие и мертвые отказываются исчезать из прошлого, а те, что готовы родиться в первый раз или заново, никогда в прошлое не попадут. В строке «вы обливаетесь кровью у меня во чреве» насилие перекрывает собой рождение, как и в текстах Бабеля. В последней строфе подчеркнута проблема несостоявшегося рождения. Поэт, подобно Моисею, поднимается на гору и на пути натыкается на тело паломника, который так и не выпустил свою торбу:
Поскольку с торбою в зубах он умер
И в торбе
Расплодился
И размножился…
Вайл мит дер торбе ин ди цейн из эр гешторбн,
Ун ин дер торбе
Зих гефрухперт
Ун гемерт…
[Markish 1987: 465].
В образе мертворождения инвертируется библейское наставление «плодитесь и размножайтесь». Обещание создать национальный очаг в земле обетованной оборачивается ничем. Беременное чрево, символом которого служит торба паломника, превращается во вместилище массового убийства, заключенного в единственное тело.
Древнее тело Бабеля
Боренштейн пишет, что в революционной литературе особый упор делался на выбранную добровольно маскулинную аффилиа-цию – в отличие от унаследованных уз патернальной филиации[63]. Вынося в заглавие поэмы слово «братья», Маркиш как бы сигнализирует о своей приверженности новому миру, в котором горизонтальные узы между товарищами важнее любых связей с прошлым. При этом избыточность текста обнажает силу сыновних уз, связывающих героев с прошлым, с миром отцов. Маркиш с его словесной избыточностью и Бабель с его словесным лаконизмом обращаются к событиям и чувствам, которые адекватно описать в словах невозможно. Отсутствие границ – между душами, телами и временами – является одной из главных черт текстов и Бабеля, и Маркиша. И Бабель, и его коллеги, писавшие на идише, исследуют одну и ту же тему: несостоявшееся рождение.
Бабелю, в отличие от других писателей, рассмотренных в этой главе, посвящен внушительный корпус научной литературы, и чтобы прояснить мои трактовки, необходимо перечислить основные подходы других. С одной стороны, существует группа исследователей, которые видят в Бабеле «провидца плоти» – Д. С. Мережковский так говорил о Л. Н. Толстом. Самый видный представитель этого подхода – Воронский. Бабель – поэт «тактильности», Бабель – «физиологический писатель», «воспевающий плоть»; для Бабеля жизнь – женщина с большим животом: эти и подобные им образы заставляют вспомнить солнечные стороны творчества писателя-одессита [Воронский 1928: 168, 169]. При этом Воронский предупреждает, что в своем упоре на
