Охота на крутых - Александр Граков

– Та не‑е! – смутилась бабуся. – Но страсть как интересно их обещания слухать. Вот так послухаешь‑послухаешь, и кажется – ну совсем капелюсечку нам до коммунизма дотянуть осталось. И ежели те, что сидят там, в верхах, выполнят то, что обещали в предвыборных выступлениях, то у нас точно – будет коммунизм. А Библию придется сховать куда ни то подальше. Потому как засветятся у них нимбы над головой и на земле будеть явных святых аж тыщу. А то и боле!

– На, теть Зин, свой «ящик», – Иван громыхнул на край стола черно‑белого изображения телевизор огромных размеров. – Починил я его три дня назад, но времени не было зайти сказать тебе. Понимаешь – то работа, то...

– Понимаю, понимаю, Ванечка! – запела бабка Зина, кося хитрым глазом на уставленный закусками стол, одновременно ухитряясь при этом разглядывать Олесю. Михая за столом она как бы не брала во внимание. – Это где ж ты, Ванюш, откопал такую красавицу, а? На что твоя Инка и рожей, и задницей удалась, а эта, пожалуй, переплюнет ее! – вынесла она свой приговор и замолчала выжидающе.

– Теть Зин, еще один такой вопрос, и коробку эту, – Иван ткнул пальцем в телевизор, – через два этажа попрешь сама. Это гости ко мне приехали, муж с женой. Из Венгрии! – хвастанул он.

– Ух ты ж! – искренне изумилась баба. – Это ж надо! Счас вон все умные люди тикают из Советов, а эти сами приперли в катавасию.

– Теть Зин, тебе помочь? Или мы уходим! – многообещающе вопросил Иван.

– Помочь, помочь, Ванюша! – засуетилась бабка, откуда‑то из‑под полы выхватила литровую банку с чистейшей жидкостью.

– А это за труды твои. Можа, и самовар сремонтируешь?

– Гдe ж ты, бабуля, утром была со своей зарплатой? – посетовал Иван. – А самовар тащи, сремонтируем. Хотя нет, денька два‑три потерпи, пока у меня кое‑что прояснится, – вопросительно глянул на Михая. Тот утвердительно кивнул.

Иван не мешкая ухватил громадный «ящик» и поволок его к выходу вслед за бабкой. Хлопнула входная дверь, и Михай с Олесей остались одни. Она первой нарушила наступившую тишину, с подозрением глядя на него:

– Это ты... что там насчет любви говорил Ивану?

– Ах, это? – беспечно махнул рукой Михай. – Это я так, чтобы он не приставал. Ты бы видела, как заискрились его глаза при виде тебя – по короткому замыканию в каждом.

– Так ты... так ты!.. – от возмущения Олеся аж задохнулась, не находя слов. Наконец‑то прорвало. – Болван бесчувственный, бревно, крокодил толстокожий! Хоть бы соврал что‑нибудь про любовь, наплел какие‑нибудь сказочки! Мы ведь, бабы, на лесть падкие. Так бы до Москвы добралась в неведении. А то получил свое и успокоился. Как же – считай сама в постель залезла к нему, как какая‑то последняя... – не договорив, она зарыдала горько, взахлеб, размазывая по щекам краску. Михай бросился утешать ее.

– Ну что ты, как девочка маленькая, сразу: любишь – не любишь, плюнешь – поцелуешь... Я же тебе всего два слова ничего не значащих сказал – а ты в слезы. Пойми – мне уже не пятнадцать‑семнадцать лет, когда иной вьюнош, выпросив у девочки поцелуй, клянется ей в любви и верности до гробовой доски. Я видел – тебе было очень одиноко и тяжело прошлой ночью. И я утешил и скрасил твое одиночество, как смог. И не нужно мерить это сразу любовной меркой. Одно то, что я потянул тебя за собой, уже доказывает, что ты мне не безразлична. Но любовь... Нет, такими словами не разбрасываются. Одно дело сказать это в шутку, в кругу друзей или знакомых, и совсем иное – любимой женщине. Тем более – была у меня любовь. И раз уж зашел этот разговор о любви, давай доведем его до конца. После того случая я женился в жизни два раза. И оба раза развелся, прожив супружеской жизнью лишь несколько лет. Почему? Да потому что везде: во сне ли, наяву – передо мной стояла она – моя первая любовь.

– Расскажи мне про нее, – тихо попросила Олеся.

– Хочешь стихотворением? Я никогда, до ее смерти, не написал ни строчки, даже не подозревал, что смогу написать. Но это вылилось само по себе, из души. И запомнилось, наверное, на всю жизнь.

– Прочти!

Откройте, мне здесь так душно,Ну что я, как в клетке зверь!Но пялится равнодушноЖелезом шитая дверь.На голову – одеяло,Забыться, уснуть, но нет–Стучится в виски усталость,И в сон наплывает бред:Упали решетки с окон,Под шинами – вновь проспект,Единства моторов рокот –В неполных семнадцать лет.Мы – рокеры, дети ночи,Мы соням – как в горле кость.И фарами режем в клочьяЧернильную тьму, как плоть.... Под шлемом – косая челка,Глаза – бирюзовый цвет.Сидит за спиной Аленка –Девчонки милее нет.– Люблю! – свищет ветер в уши,Летит под колеса твердьИ мой мотоцикл послушен,Будто прирученный зверь.И дальний есть свет, и ближний,Но так уж не повезло:На каждую радость в жизниДается в запас и зло.Вдруг – сбоку мелькнул протектор.Удар! Темнота... И ночьУносит меня в каретеКуда‑то от жизни прочь.Но выплыл. В подушке смятойИз марли – лишь только нос.Я в гипсе лежу распятый,Как сам Иисус Христос!Вот в тишине каленойВрачей, заслонивших свет,Глазами спросил: «Алена?!»И был тишиной ответ.В бреду замелькала челка,И глаз бирюзовый цвет.Ушла в никуда девчонкаВ неполных семнадцать лет.И суд был... Да что мне судьи!Я сам – судья и палач...А ночью все время будитТеперь уж ненужный плач.Но всех приговоров строжеЗрачков материнских боль.И крикнуть хочу: «О Боже!»Живу... а по сути – ноль.И будто бы меч дамоклов,Нависла ниточка слов.Я слышу в ночи:«Будь проклят!И ты, и твоя любовь!»

– Вот такая была любовь! – помолчав, сказал Михай. – Давно и недавно!

– А как же все‑таки будет у нас? – спросила, придвигаясь ближе к нему, Олеся.

– Знаешь, не хочу тебя и себя обнадеживать, чтобы потом не ранить еще больнее, – признался ей Михай. – Ведь жизнь моя нынешняя, как в цыганском таборе – все время на колесах. И в ней пока не запланировано место для женщины. Я имею в виду постоянную, до конца. И потом, что ты знаешь обо мне? Вполне возможно, что узнав прошлое и одну из сторон моего настоящего, ты возненавидишь меня. И получится у нас, как в том стихотворении.

Бардак разобранной постели,Ночник вагонного купе,В борьбе сплетенные две тени,Ты мне чужая, я – тебе.... Чуть сдвинув жадные колени,Поправив смятое пальто,Шепнула с деланным смущеньем:–Ну победил, а дальше – что?А что ответить? Сам не знаю.Ведь в том вагоне, ты прости,Сошлись две жизни – как трамваиНа разветвлении пути.Сойдутся стрелки, разойдутся,И дальше – каждому свой тракт.Друг другу люди улыбнутсяЧерез окошко – просто так.Вот так и наша – мимолетом,Горящей спичкою любовь.Тебя – на станции ждет кто‑то.Мне – пересадка на Ростов.Что до меня – отбрось сомнения,Другого на перроне встреть,Чтобы потом, во искупленье,В аду смятенья не гореть!

– Ну спасибо ! Ну удружил! – ноздри Олеси гневно раздувались, лицо побелело от негодования. – Ты что же, не понял, что сравнил меня сейчас с обыкновенной вагонной шлюхой? Меня, у которой пол‑Москвы в ногах перевалялось, вымаливая разрешения послать букет роз за тридцать долларов. «Горящей спичкою любовь!» – передразнила она Михая, срываясь с места и запихивая в свой огромный чемодан разную мелочь. – Все вы, кобели нехолощеные, красиво поете, пока не трахнетесь с предметом обожания. А потом он сразу становится для вас БУ, предметом, бывшим в употреблении. И тотчас же обожание переносится на другой объект, стоящий внимания. Можно знать много стихотворений, красивых слов о любви, чести и достоинстве, но если здесь, – она прижала руки к груди, – вместо сердца трамвайный рельс, от таких людей надо держаться подальше! Ну и ладно, будем считать, что вчерашним трахом я рассчиталась‑таки с тобой за спасение моей жизни. Адью, трезвомыслящий человек! До Москвы я знаю дорогу! Деньги имеются, – и, уже взявшись за ручку двери, дрожащим от ярости и слез голосом добавила: –‑ И не вздумай бежать за мной – я на лестнице начну все на себе рвать и кричать «помогите, насилуют». Ух, до чего же я тебя ненавижу!