Журнал День и ночь - Автор неизвестен

А в день Победы особенно плохо себя чувствую. Побед-то в сегодняшней жизни нашей мало видно. Передёргивая мои же слова, иные хитромудро говорят, что мы, мол, потерпели Победу, а одержали поражение. Я не люблю это своё высказывание, но тут открывается простая истина.

Дело в том, что и Японии, и Германии, и Финляндии, и иже с ними после войны запрещено было иметь свою армию и военный бюджет. И вот вам факт: эти все страны ожили в течение 20-30 лет после нашей Великой Отечественной. Ожили — потому что не имели военного бюджета! А мы-то имели какой бюджетище! 80 с лишним процентов бюджета государственного работало на войну — и сейчас ещё работает! Вот ведь за счёт чего ещё наши беды. Вот и спрашивают — а как же нам не иметь его, военный бюджет, после той-то бойни? Справедливый вопрос. За кордонами-то дружеские — только улыбки, а слабину чуть окажи, и тут же оттяпают, что смогут и у страны, и у тебя лично. Так не будь же профаном. Государством мудро управлять — это тяжёлая работа, вот и делайте её не за страх, а за совесть. Военный-то бюджет, если и нужен, то нужен он нам честный бюджет — по отношению к своему народу честный.

Ну и, конечно, германцы хорошо работают, японцы хорошо работают в то время, когда мы собрания собираем да раздумываем над проклятым вопросом «как дальше жить». Хотя и пространства российские наши диктуют свои смыслы. Однажды в беседе с одним японцем, когда пошутил — вот бы, мол, вам наши просторы, чего бы вы здесь понаделали, коли на клочках своей островной земли чудо-сады выращиваете, то собеседник мой ещё больше сузил свои узкие глаза, засмеялся и заявил: «А может, стали бы такие зе ленивые, как ви.»

Вот оно как бывает.

Да, японцы, германцы — дружный народ, и финны доказали это же. Но всё-таки основная причина в том, что нет у них военного бюджета. Они сейчас, конечно, всяческим обманом стремятся заиметь армии свои, но договоры-то ещё действуют.

Однако, кроме военного, есть и ещё один важный фактор. Вот Адэнауэр, которого вкупе с Тито и Франко так талантливо кровавыми рисовали Кукрыниксы, хотя я считаю, что в эту компанию совсем напрасно попал Адэнауэр — он же за Гитлером не пошёл, не принял ни его программы, ни войны не принял! — так посмотрите, как он вёл себя, будучи бургомистром Кёльна!

Всю войну он просидел на своей вилле в Гарце. В 50-х о нём вспомнили: давай в бургомистры! Кёльн, как и многие другие германские города, был разбит авиацией английской. И вот в то время, когда мы его рисовали с кровавым топором в руках, бургомистр Адэнауэр проклятущий, идя с работы, брал в руки заступ и нарочно шёл с этим заступом по улицам. Каждый день шёл старик после рабочего дня работать ещё и на разборке военных завалов. Ему за 60 тогда было. Ну и что немцам из Кёльна, да разве только из Кёльна, — что им оставалось делать при этом? Ругались, кто по-немецки, кто по-русски, а тоже шли. Куда ж деваться, если сам бургомистр без всякого парада шёл разгребать. Надо было разгребать, надо было жить! Д-да, так знаете, сейчас вокруг Кёльна, я бывал там, выросла 50-километровая — вглубь — полоса леса, её и называют лесом Адэнауэра. Вот память. А у нас в это время, наверно, лепили где-нибудь рядом с отхожим местом Ленина, Сталина да Кагановича. Работали, конечно, тоже, и как работали, Боже ты мой! И сколько надо было разгребать в России после войны, чинить да восстанавливать. Но и лепили, лепили этих лениных да кагановичей, тратили на них время, деньги и силы людские... А силы эти были — те же фронтовики, войной покалеченные, да бабы, которые всю войну ни выходных, ни проходных не знали, а знали больше «похоронки». Да пацанва с ними.

Да, вот ещё почему ожили они, эти страны: потому что без военного бюджета.

А как свои реформы провели, скажем, те же немцы? Выдали им по 47 марок, каждому жителю. Всем! Командир ты, или солдат, барин — не барин, простой работник или там бургомистр, а всем одинаково по 47 новых марок: начинайте с завтрашнего дня все жить на эти 47 марок, приспосабливайтесь, разгребайте завалы, развивайте своё дело, кто на какое способен, получайте свою зарплату, а сбережения ваши, когда всё наладится, в срок такой-то (я забыл конкретно, в какой срок, но он был выдержан правительством) все будут возвращены. И — возвратили!

У нас же, хоть и перестройка, а взяли всё и обесценили, всех снова обобрали — всех, даже несчастных пенсионеров, которые в основном на похороны откладывали нищенскую свою зарплату. И теперь опять простых людей заставят раскошелиться, вкладывать в эту чеченскую яму. А не было бы чеченской — выдумали бы какую-нибудь другую, нас этому не надо учить — искать на солнце пятна, рыть яму для самих же себя. Тупик, обрыв — если их нет на нашем пути, так великолепно сами их сделаем, вы-ы-ыкопаем! И будем потом терпеть и страдать от этого.

Так не пора ли перестать бить себя в грудь, не пора ли каждому взяться за дело, за конкретное, для себя и для страны своей полезное, кто на какое способен. Убрать грязь вокруг себя, работать, трудиться, а не ждать, что вот новый правитель хороший придёт и укажет, как и что делать, как жить дальше, и всё у нас тогда само собой сделается.

Не сделается! Само собой ничего не сделается.

Как-то сподобился тут в гости сходить к одному нашему художнику. В подъезд зашёл — Боже ты мой! — говорю, люди разве тут живут? Во что подъезд превратили — скотина же не захотела бы здесь жить, да она хотя бы матерщину на стенах писать не умеет, ну боднуть только может да боком потереться об угол...

...„Мы переглянулись: подъезд, в котором жили Астафьевы, от самых первых ступенек и до их хрущёвочной квартирки, приятно удивил чистотой, улыбнулся яркими половичками у дверей. Виктор Петрович заметил наш перегляд и усмехнулся:

— А девчонки моют, внучка вот моя тоже. Да сейчас — что, а вот раньше к Новому году, бывало, украсят весь подъезд флажками, еловых веточек понавешают. Не все, конечно, так старались, вот и сейчас все по-разному вокруг себя быт устраивают. Но в жилые дома теперь то и дело въезжают, переезжают новые жильцы, коммерсанты, например, так им забота о подъезде — в дикость. Да ещё в каждую квартиру тащат разную там аппаратуру и включают у себя на полную катушку, сети не выдерживают напряжения. У соседей гаснут телевизоры — ну и что, новые соседи извиниться и не подумают.

Однако, у нас вот есть один тоже сосед, Витёк, большой любитель этой самой аппаратуры. Что-то там он с ней делал у себя — ну и пожёг всё у соседа. Так потом сразу наладил всё и ещё с полгода всем предлагал, мол, давайте, я вам то починю, да это починю. И чинил. И деньги ни под каким видом за это не брал, такой уж человек. Так что, видите, и посейчас, как в войну было и после войны, — не все, не все скурвились в народе нашем. Не все спились. Есть и среди молодых людей такие, как наш Витёк, как не быть, большинство, может быть, таких на разных уровнях. На них-то и надежда.

Я на встречах с читателями порой, знаете, спрашиваю: а вот сколько есть среди вас плохих людей? Поднимите руки!

(Как тут было удержаться от вопроса — поднимают ли?.. — Г. С.)

— А поднимают! Хотя уж это я, конечно, тут передвигаю кое-что, а всё-таки считаю: хороших и плохих сейчас, может быть, уже не пятьдесят на пятьдесят, а плохой половины уж меньше, совестливых больше становится. Одно несомненно: этой-то совестливой половине живётся сейчас хуже всех. И как трагично, как трагично чувствуют себя сейчас настоящие, подлинные коммунисты, кто истинно верил и во имя этой веры отдавал свои силы, свою жизнь.

А кто такой настоящий коммунист? Это порядочный, хорошо матерью воспитанный человек. Вот из другого, но нашего же российского времени: князь Раевский. По-моему, он был такой настоящий коммунист. Детей своих вывел на батарею под огонь. В партии не состоял (да и это ли только надо, чтобы настоящим-то коммунистом быть), взяток за то, чтобы сынов своих спрятать от армии, не давал, а чести ради жертвовал собою и детьми. Младшему было всего 14 лет — но всех на Бородине под вражеские пушки вывел. Так и коммунист настоящий: если рождён был в любви, матерью, как следует, воспитан и поступать приучен по совести — им-то, таким вот коммунистам, горше всего сейчас. Они же видят, что рухнуло всё, во что они свято верили, ради чего трудились, и понимают — или понимать начинают — почему рухнуло.   Скамейка из-под них выбита.

Так и в народе. Так и у молодых наших: кто ловчит, кто по течению плывёт, а кто и думает, мучается.

Хожу иногда в костёл, органным залом его ещё зовут у нас в Красноярске. Приметил как-то: в одном ряду в зале кажен раз одни и те же девки сидят, в антрактах — книжки читают, а музыку, особенно если что-то хорошее, с благоговением слушают, видел, даже слёзы вытирают. Не болтаются, значит, по вечерам, где попало, не шоркаются по подъездам и, может, слушая Баха, Бетховена, Гайдна да Чайковского, одинокими и останутся в то время, как те стервы из подъездов по пять уж раз замуж выскочат. Вот им, девчатам таким, тоже потяжельше живётся сейчас, нежели иным их сверстницам.