Дело о кониуме - Михаил Зубавин

— Нет, — недоуменно спросил Ершов, — сам-то он почему не защищался?

— Тут, я думаю, он не прав, но понимаешь, Ерш, в медицинской науке иерархия страшная, и пока ты без степени — ты никто, но если ты к защите не рвешься, то тебя никто и не трогает. Стоит тебе только решиться на диссертацию — и ты попал на крючок.

— В каком смысле?

— В прямом! Рабом, конечно, не становишься, но попробуй пожелание шефа не выполни, любое пожелание, никакого отношения к работе не имеющее, и теме твоей кранты. А чем больше требований предъявляют к соискателю и работе, тем хуже они становятся. Я ученый, я задыхаюсь от отсутствия вокруг меня мозгов. Нынешних научных сотрудников не интересуют законы природы, но степени, должности, звания и оклады сводят их с ума.

— А Пашка?

— Пашка был ученым, человеком с характером. Ученый, он, понимаешь, подчиняться просто принципиально не умеет, для него существует истина и законы мироздания, а на мнение академика, профессора, даже директора института ему плевать, если он ученый.

— Надо же, а мне все же в душе казалось, что мир науки один из самых прогрессивных, демократичных миров нашей страны. И лечиться, я думал, лучше идти к доктору наук, хотя, тьфу, тьфу, тьфу, пока не доводилось.

— А вдруг ты человека не с той диссертацией выберешь? Ведь у нас как — работает кардиологом, а защищался по теме «Влияние шума на развитие гипертонии у крыс». Тема, конечно, нужная, но тебе-то врач нужен, который умеет лечить.

— Ладно, о науке поговорили, — хмыкнул Ершов. — Я согласен, поехали к Нечаю.

Невозможно было представить себе, что Константину Павловичу Нечаеву уже девяносто пять лет. Это был высокий, немного сутулящийся, гладковыбритый, седой узколицый мужчина, мозг его сохранял ясное мышление, суставы — полный объем движений. Он встретил Иерихона и Ершова в дверях, облаченный в джинсы и яркую рубашку с расстегнутым воротником, даже очки сидели на лице его не как оптический инструмент, а словно щегольское украшение.

Кабинет, в котором Нечаев принимал гостей, представлял собой просторную комнату, середину которой занимал П-образный стол, внутрь которого пробрался Нечаев и разместился там на вращающемся кресле. Иерихон БыченкО и Ершов уселись на стульях снаружи.

— Не чаял я, — начал старик, — что придется мне обращаться к вам, к Сереже Ершову, но, знаете, в пятницу я ощутил, что случилась какая-то беда, а я человек очень старый. Я беду за тысячу верст научился чувствовать, а когда узнал, что пропал Пашка… — Неожиданно старик пронзительно всхлипнул, но сразу успокоился. — Утешать меня не надо. Хорошего я сразу не чаял, но несколько дней прождал, да больше не могу! Сережа, Христом прошу, узнайте, что случилось! Так уж вышло, что из всех моих потомков, я больше всего люблю, любил… его. Они отдельно жили, как он вырос, я и не заметил, а год назад зашел он меня навестить, и вдруг…

— А вы его когда последний раз видели? — поинтересовался Ершов.

— Да примерно дня за три до того заходил он ко мне, был весел, рассказывал, что вводят в науке табель о рангах и теперь диссертации будут стоить дороже, чем при Брежневе… Хохотал, говорил, что научная мафия отлично на него поработала, на ближайшие годы его благосостояние обеспечено.

— А о каких-либо угрозах, опасениях он не рассказывал?

— Нет, а чего ему было бояться? Его капитал в мозгу сидел, его методики повторить не могли, пару подзащитных кандидатов за рубеж взяли, но там быстро выведали всю подноготную, и Паше такие предложения пошли, если бы вы знали…

— А может, и не случилось с ним ничего плохого? — улыбнулся Ершов.

— Нет, нет, я знаю, я чаю, беда с ним. — Константин Павлович Нечаев на несколько секунд молчал, затем продолжил: — Я всех наших родственников предупредил о вас, вот их координаты.

И Нечаев протянул Ершову стопку картонных карточек. . *

— Хорошо, — вздохнул Сергей, — впрягаюсь, но еще один вопрос: почему вы — Нечаев; а Павел — прямой потомок по мужской линии — Муханов?

— Я со своей первой женой не был венчан. Когда она ушла от меня, я оставил сыну ее фамилию. В свое время я был царским офицером, она же ушла к краскому, а времена, знаете, какие были… — Нечаев зашевелил длинными узкими желтыми пальцами. — А когда краскома посадили, сын уже в Питере учился, да и фамилия у краскома другая была.

— Какая?

— Крайне актуальнейшая, как говаривал их вождь, вы только не смейтесь, но его фамилия была Ваучер. А про мою первую жену я вам дам прочитать две главы. — Нечаев открыл одну из бесчисленных папок, валяющихся у него на столе, и вытащил несколько машинописных листов. — Я написал мемуары, но они никому не нужны, куда не приду, сразу спрашивают: «В тюрьме сидел?» Отвечаю: «Нет».

— «Но ты эмигрант?» — «Нет». — «Может, ты хоть еврей?»

— «Ну нет же». — «Тогда, — говорят, — приходи после того, как помрешь».

Ершов хмыкнул:

— А вы с кем живете?

— С женой и дочкой, — крякнул старец. — Я, знаете, второй раз поздно женился, как папа Конфуция.

— Ас ними я могу поговорить?

— Конечно, они после семи всегда дома, я за ними строго слежу.

Когда детективы вышли на лестницу, Ершов спросил Иерихона:

— Профессор, а вы почему все время молчали?

— Думал. Я всегда радовался, что меня Господь от детей избавил, но смотрю, как бодр Нечай, а мне сейчас шестидесяти пяти еще не стукнуло, стукнуло, конечно, да, но семидесяти точно нет, и вертится мысль: не жениться ли мне на какой-нибудь аспирантке, а старую свою отдать в дом престарелых.

Сергей прыснул в ладонь.

Когда они вернулись в квартиру Ершова, Сергей сварил кофе и разложил на столе карточки с именами родственников Павла Муханова:

— Начну с них.

— А институт? — поинтересовался Быченко.

— Я пока не прокурор города.

— Пока ты даже не инспектор угро.

— Я и говорю, обычный вольный художник, вот я и начну дело с тех, с кем мне просто легче вступить в контакт, может, что и объявится. А об институте я попрошу порасспрашивать всем известного профессора Быченко Иерихона Антоновича, у коего в любую контору, лишь чуть-чуть попахивающую эскулапом, наверняка, есть тысяча неформальных входов.

— Весьма, весьма, — промычал Иерихон. — А что узнавать?

— Если бы я знал? Мне тогда и цены бы не было, генералом работал бы. Выведывайте все, что покажется интересным. Ведь в таких ситуациях не только не знаешь, что лежит в прикупе, но и сколько карт в колоде, во что играешь и по каким правилам.

Оставшись один, Ершов разложил карточки в следующем порядке: Вера Муханова — жена Павла; Нечаева Ольга — жена Нечая; Нечаева Клавдия — дочь Нечая; Анастасия Муханова — мать Павла; Инна Вермишелина — сестра Павла; Ольга Перепеленко — первая жена Нечая, прабабушка Павла.

Ершов хмыкнул:

— Старик, смотри, женится лишь на Ольгах. А дело? Ну и дело! Чисто женское дело.

Сергей сел за телефон и вскоре сговорился о первых встречах, а затем зевнул, достал листки мемуаров Нечая, прилег на кушетку и начал читать.

«Солнце еще не поднялось над горизонтом, но небо уже посерело, когда во время расстрела произошла заминка.

Обнаженные жертвы, освещенные фарами урчащего одинокого грузовика, жались в кучу между всадниками конвоя. Убийства совершались у тянущегося к болоту рва, куда жертв отводили десятками. Вдруг очередная партия приговоренных кинулась врассыпную, на секунду возникла сумятица, безвольная толпа обреченных всколыхнулась, конники выдернули шашки….Однако в то время чекисты, уже освоившие приемы стрельб в упор, еще неуверенно сидели в седле, и одна девочка сумела добежать до болота и прыгнуть в воду. Минут пять жгли палачи факел над самой поверхностью, но никаких признаков беглянки не обнаружилось, и, грязно ругаясь по-латышски, мадьярски, еврейски и русски, чекисты пошли добивать недорубленных и стаскивать их в овраг, а вскоре уехали, даже не присыпав трупы еще час назад живых, полных сил людей. Я никогда не видел этой сцены наяву, но сколько раз во сне она приходила ко мне.

Тем летом восемнадцатого года трудно было представить себе, что я, не то что семьдесят лет, нет, просто проживу еще год. В шестнадцатом я отравился газами, год лечили в госпиталях, но еще и через год я задыхался, харкал кровью. Жил я тогда в лесной глуши, в доме попа-расстриги. Я был очень молод и был уверен, что Господь давно хочет заполучить мою душу, но единственное, что я мог себе позволить, это медленно ходить и удить мелкую рыбешку. Это я-то, фехтовальщик, гимнаст, наездник…

Революция тогда еще не окровила наш лесной край. В уезде, правда, арестовали двести заложников, но они мирно сидели в старой тюрьме. Докатывались иногда страшные слухи, но все случалось где-то там, далеко, здесь же жизнь текла так, словно ничего и не происходило. Край был глухой, сплошное бездорожье, земли бедные, мужики жили в основном за счет ремесел да зимних заработков.