Затяжной выстрел - Анатолий Азольский

Понедельник — священный день на эскадре, с утра — политзанятия. Из кабинета Барбаша Иван Данилович отправил всем замполитам телефонограмму: быть на Минной стенке к 15.00. Сам же, едва город проснулся, устроил в милиции грандиозный скандал, колотил по столу кулаком, грозился разогнать, разорвал какую— то почетную грамоту. В горкоме партии же любезнейшим тоном попросил организовать комиссию. Как для чего? Неужели вам не сообщили? Политуправление хочет вручить Мартыновой слободе переходящее красное знамя за успехи в организации быта и досуга, на торжественную церемонию прибудут представители из Москвы.

В три часа дня Долгушина ждал новый удар. Все восемьдесят девять пойманных в Мартыновой слободе матросов были на отличнейшем счету: классные специалисты, отличники боевой и политической подготовки, комсомольский актив! Замполиты совершенно искренно возмущались и удивлялись. Надо же, увольняем не всех, увольняем самых лучших, проверенных, достойных — и на вот тебе! А если б стали увольнять все тридцать процентов? Уму непостижимо, что было бы тогда!..

Чем— то смрадным дохнуло на Долгушина, какую— то нелепость почуял он… Почему увольняют только лучших? А где же уставная норма?

Но не стал уточнять и переспрашивать, не захотел обнаруживать свое дремучее невежество. Призвав к воспитанию и еще раз к воспитанию, он распустил замполитов. А сам пошел искать Барбаша, офицера, ответственного за увольнение эскадры. Помначштаба встречал на Минной стенке матросов, идущих в город, и провожал их на корабли, рассаживал по барказам, пересчитывал, гроздьями выдергивал их вон и переносил на стенку, если барказ оказывался перегруженным, — рост почти два метра, руки хваткие, загребущие, сразу поверишь, что человек всю войну провел в десантах.

Капитан 2 ранга, ответственный за увольнение на берег тысяч матросов, пил воду из графина, подставив зев свой под струю, запрокинув голову.

— Пока учился в академии… Пока осматривался… Короче, мимо меня проскочило какое— то указание насчет увольнения матросов. Почему увольняют не тридцать процентов, как положено по корабельному уставу? Почему только лучших?

Барбаш долил в себя воду, ни каплей не увлажнив китель и подбородок. Сказал, что по установленному правилу достоин увольнения матрос, и только тот матрос, который отлично— безупречно выполняет на корабле свои обязанности: «увольнение — мера поощрения» — так называется введенная на эскадре система, стимулирующая дисциплину и порядок.

И опять что-то дурное, неправильное, уродливое даже почудилось Долгушину… Вымученно как— то сыронизировал он:

— А кто автор сей реформы народного образования? Командующий эскадрой — был ответ. Тогда все верно, все правильно. Тогда все ясно. Долгушин знал командующего. Если уж им приказано, то продумано все, выверено, взвешено, согласовано с тридцатилетним опытом службы. Мудр командующий эскадрой, мудр.

Все решено, не надо ничего придумывать. И облегчение накатывало: не надо брать крепость штурмом.

Как всякий артиллерист, Олег Манцев научен был искать закономерность в чередовании чисел. Он забрал у старшины батареи все записи о взысканиях и поощрениях старшин и матросов, у дивизионного писаря попросил такие же записи по всему дивизиону, в отдельном ящичке хранились в каюте карточки взысканий, сугубо официальные документы, их обычно показывали разным комиссиям.

Это было все, чем он располагал. И приходилось рассчитывать только на свою голову. Сегодня к тому же — 11 мая, месяц назад глупо и безответственно обещано было в боевой рубке: 5— я батарея будет лучшей на корабле! Что делать? И как?

Десять месяцев линкоровской службы. На эти месяцы падали 125 взысканий, все по двум поводам: пьянка на берегу и пререкание со старшиной. «Пререкание» — это попытка не выполнить приказание. Но поскольку «невыполнение приказания» уголовно наказуемо, то в карточках взысканий оно заменено безобидным «пререканием». В карточки попадают не все случаи нарушения дисциплины. Но всех, официальных и неофициальных, взысканий набралось 125. Такая же картина — в соответствующих пропорциях — и по всему дивизиону.

Олег Манцев расчертил бумагу на десять граф, по месяцам, и получил россыпи чисел — дни, когда матросы нарушали дисциплину. И обнаружил, что они не распределены более или менее равномерно по неделям и месяцам, а сгруппированы. Получалось, что наступали в жизни батареи периоды, когда она — по непонятный пока причинам — начинала материться, скандалить и пить на берегу, отлынивать от вахт и нарядов, «пререкаться» со старшиной. Таких периодов было двенадцать, в каждом было два— три дня — в эти два— три дня дисциплина нарушалась десять— одиннадцать раз.

«Здесь какая— то система, — растерянно подумал Олег. — Здесь определенно есть система».

4

Система есть организованный беспорядок — утверждали преподаватели кафедры приборов управления стрельбой. Так оно и есть в данном случае, если под системой подразумевать батарею, которая то служит исправно, то выходит из повиновения. Что же влияет на матросов, которые две, три недели без понуканий исполняют обязанности, а потом за два— три дня нахватывают десятки взысканий? Что? Фазы Луны? Положение звезд? Перепады атмосферного давления? Глупо и глупо. Проще всего связать взыскания со стоянками в базе, потому что увольнения — это и патрули, и опоздания, и самоволки, которых, к счастью, не было. Но пререкания! Стычки со старшинами, какие— то странные спады в настроении матросов, когда Олег интуитивно понимал, что ему нельзя задерживаться в кубриках, что комендоры и наводчики чем— то возбуждены, что одно лишнее слово его может вызвать водопад жалоб, колючих ответов? Откуда эти изломы психики?

Так какому же закону подчинились 125 нарушений воинской дисциплины, не размазавшись по трем сотням дней десяти месяцев, а соединившись в двенадцать полунедель? Что сгруппировало их? Кстати, на эти двенадцать периодов приходятся все дивизионные нарушения. Весь линкор, видимо, подчиняется этому закону. «И вся эскадра», — подумал Олег. Этот закон существовал, и его Олег мог сформулировать уже, но звучал он столь фантастически, нелепо, дико, что поверить себе Олег не хотел, не подтвердив догадку точными цифрами. Не имел права.

Минут десять сидел он, скованный испугом. Он увидел себя как бы подставленным под всевидящий оптический инструмент, направленный на него неотрывно и точно, и некто, к окулярам инструмента прильнувший, пошарил по тысяче коробочек, на которые разделен линкор, и засек наконец лейтенанта, который тишайшей мышью сидит после отбоя за столом в каюте No 61 и учиняет злодейство против эскадры, потому что умишком своим незрелым хочет опрокинуть выводы тех, кто выгонит его с флота одним шевелением бровей.

Минуты противоборства, желания выпрыгнуть из собственной кожи и вновь нырнуть в нее, спрятаться в собственном теле… И когда эти минуты прошли, Олег встрепенулся, глубоко вздохнул и принял решение. Надо было немедленно узнать из вахтенных журналов дни нахождения линкора в базе, начиная с июля прошлого года. Но вахтенные журналы — документы строгой секретности и отчетности, все они в сейфе командира. По какому еще журналу можно судить, где, например, находился линкор 17 октября прошлого года — в море или на штатных бочках Северной бухты? Машинный журнал БЧ-5. Но его никто Манцеву не даст, как и штурманский журнал, этот, навигационный, вообще за семью печатями. Но штурманские электрики перед выходом в море запускают гирокомпасы, в какой— нибудь скромной тетрадочке ведется учет часов и суток.

Когда Олег спустился в кубрик БЧ-1, то никого в нем не нашел. Жаркий месяц май, все разлеглись на верхней палубе.

Горели светильники на шкафуте, корабль гудел сотнями механизмов, которые обеспечивали жизнь людей и готовность линкора ходить и стрелять. Работали те же механизмы, что и днем, но гудели они тише. Горбом вставала Корабельная сторона, и огоньки домов, улиц тянулись по хребту горба. Ночь, безветрие, пробковые матрацы белели в черноте, создаваемой тенями. Олег шел к корме левым шкафутом, перепрыгивая через лежащих, шел легким шагом двадцатидвухлетнего человека, а ему казалось, что он крадется, в кромешной тьме пробираясь к чему— то запретному, засургученному и запечатанному. А на шкафуте было светло, линкор, если посмотреть на него с берега, лежал на темной воде, весь в огнях иллюминаторов, прожекторов и фонарей, и все же ощущение того, что линкор сейчас затемнен, Олега не покидало.

Было 00.36. На вахте стоял не младший штурман, который мог бы помочь Олегу, а командир 2-й башни, к машинам и гирокомпасам отношения не имеющий.

И все же Олег знал, что нужный ему человек встретится, объявится.

Пробираясь по нижней жилой палубе от кормы к носу, он увидел раскрытым люк, ведущий в старшинскую кают— компанию. Чуть поколебавшись, он спустился. И стоял в робости и нерешительности.