Улыбка Эммы - Владимир Сотников

И вот такой же заводит меня в комнату и говорит:

– Завтра приходи за новым обмундированием и оформляйся на новую должность.

Я спрашиваю:

– Какая должность?

– Будешь в органах работать.

Я говорю:

– Не хочу в органах, я хочу в шахте, поэтому меня и демобилизовали, шахту надо восстанавливать.

Он хмыкнул:

– А знаешь, сколько врагов вернулось в эту твою шахту? Не дадут они тебе ее восстановить. Вот сначала их выявить надо, дать людям спокойно работать. Иди, жду тебя завтра.

Я целый день ходил по поселку, сидел на скамейке, не знал, что делать. Куда деваться? Вечером вернулся домой и рассказал все отцу. Тут-то он и обмяк. Сел, привалился головой к стене, я думал, что ему плохо стало. Долго он так сидел, потом сказал:

– Молчи и слушай. Все, что я привез с войны, отрез крепдешина матери на платье, ты завтра рано утром отнесешь девочкам в военкомате, тихонько сунешь и попросишь отдать твои документы. И куда глаза глядят, хоть на край света – убегай. – Отец увидел, что я растерялся, объясняет: – Я в пограничных войсках был, это НКВД, и меня брали в конвоиры. Это, сынок, не люди, и не людской они породы. К ним нельзя приближаться, ты меня понял? Они могут нас арестовать, расстрелять – что тут сделаешь? Сколько они безвинных людей погубили. Но с ними быть нельзя. Мне повезло: когда немцы на Кавказ прорвались, меня ранило, и после госпиталя я уже в обычной пехоте служил.

Я смотрел на отца, видел, как тяжело даются ему эти слова, и чувствовал, что передо мной сидит не только мой уставший за свою жизнь отец, но самый лучший в мире человек. Самый совестливый. Я все время размышлял о том, что такое совесть, как она держит человека и как она руководит его жизнью. А сейчас передо мной все было ясно без всяких поисков и размышлений.

– Уедешь? – спросил отец.

Я согласился. Но куда ехать? Разве только обратно в Белоруссию. К Тоне.

Утром так и вышло. Девочки хоть и боялись до смерти, но бедность тогда была такая, что перед крепдешином они не устояли. Отдали мне документы и только попросили, чтобы я не оставался в поселке.

С чувством освобождения я вышел в темноту, налетел теплый, несмотря на ноябрь, ветер, обнял меня и, как мне показалось, стал высвистывать какую-то мелодию. На мне? На моей жизни? Потому что я представил вдруг себя неизвестным музыкальным инструментом. Какая-то мучительная, невыразимая и тихая музыка была во мне. Совсем такая, какую играла Эмма при нашей встрече.

18

Когда убегаешь, время тоже летит быстро.

Не успел я оглянуться и успокоиться после побега из дома, как многое произошло в моей жизни.

Я работал учителем младших классов, жил в комнате при школе, директором которой был Карпекин Леонид Алексеевич, мой майор. Он торопил свадьбу, но я, как и Тоня, отговаривался тем, что сначала надо выучиться. Учился я заочно. Мои родители приехали ко мне. Сбылась ли мечта отца жить среди лесов, а не в пыльном шахтерском поселке, или он просто приехал поддержать меня, не знаю. Наверное, и то и другое. Но он как-то признался мне, что совсем уж невыносимо ему было оставаться в том месте, которое я вынужден был покинуть. Помню, что его, как и меня, поразила лесная дорога. Мне она запомнилась звездами, ему – бесконечным еловым лесом. Он смотрел на эти ели и думал, какой огромный дом построит из них для всех нас. Ведь выжили, победили, и сейчас перед нами все возможности.

А возможностей не было никаких. Строить посреди леса было, как это ни странно, не из чего. Нельзя было пилить деревья, нельзя было купить бревна, нельзя было строить. Все нельзя. Почему, никто не понимал и никто не объяснял. Сразу после войны жизнь так ударила людей этим несовпадением ожидания и происходящего на самом деле, что люди, мне кажется, на несколько лет оцепенели. А дальше так и пошло, так и стали жить по привычке – в оцепенении. Вокруг лес – дом построить нельзя. Вокруг трава – косить нельзя корове. Да и корову держать учителю было нельзя. У Карпекиных была корова, потому что, кроме Тони, было еще четверо маленьких детей. Леонида Алексеевича вызвали в райком и сделали выговор. Он ответил коротко, но доходчиво, во всяком случае, больше к нему не цеплялись. То ли побоялись, то ли пожалели.

Приезд отца с мамой ускорил нашу с Тоней свадьбу. Наверное, мне хотелось быть посолиднее. И знакомство майора с моим отцом плавно перетекло в родительский сговор. Тут уж я и не сопротивлялся, да и Тоня тоже. Бывают такие ситуации, когда все уже и так понятно, остается только согласиться.

Карпекина назначили директором школы в другую деревню Чечерского района. Конечно, вместе с ним переехали и все мы. Деревня называлась Холочье. На местном наречии это означало паводковое гнездо из сбившихся вместе веток, палок, травы. Такие гнезда обычно плывут по реке весной. Хорошее название, оно мне сразу понравилось. Понравилось, что и наша семья добавилась к этому гнезду. И когда мы переезжали, когда ехали на телеге через лес, я думал о том, что впервые в моей жизни не убегаю, а просто переезжаю с места на место, как мечтал когда-то в детстве, сидя на телеге, которая увозила меня из родного дома ночью.

Для семьи директора была при школе небольшая квартира, а я, Тоня, мама и отец – мы сняли комнату в доме одного старика. Работа, учеба моя и Тонина, отцовская работа сапожником на дому целыми днями и ночами, теснота – все это листалось так быстро, что трудно было даже оценить эти страницы, хорошие они или плохие, счастливые или грустные. Что было отдельно ото всего – дети в моем классе. Это был я, только раздробленный в тридцати глазах, глядящих на меня. Ждущих от меня правды и ясности. Я как будто отвечал перед ними тот урок, который должен был выучить в своем детстве, я же знал, чего мне не хватило, я словно отвечал перед самим собой. Наверное, перед совестью. Тут опять ее к месту вспомнить. Я смотрел на своих учеников и думал: если б все люди были как дети! В общем, работа мне нравилась.

Хотя, конечно, не все шло гладко. Не все совпадало с моими ожиданиями. Даже дети бывают плохими. Вот был у меня такой Коля в первом послевоенном классе. Переросток, как и многие другие, потому что кто ж в войну учился? Но этот – как выродок. Отбирал все у слабых, бил их, издевался, как садист. Самому четырнадцать лет, а выглядел как взрослый вор и бандит. Вызвал я его мать побеседовать. Она говорит:

– А вы ж мужчина, вы побейте его. Он же сроду без отца. Побить его – самое дело. А я уже с ним не справлюсь. Жду, когда в тюрьму сядет.

Как это побить, думаю я. Но надо же что-то делать. Терпение мое кончилось, когда Коля на виду у всех детей поймал и повесил заживо кошку.

На другой день я взял с собой пистолет в школу, оставил этого Колю в классе, закрыл дверь на стул. Он так опасливо:

– А зачем это дверь?

Я пистолет показываю и говорю:

– Сейчас приведу в исполнение разрешение.

– Какое это разрешение?

– А мне разрешение выдали, что я имею право расстрелять того, кто слабых мучает. Кошка ведь тоже жить хотела. Только вот не знаю, получится у меня или нет. Все-таки ты человек.

Я достал пистолет, передернул затвор, задумался.

– Нет, не могу. И что это за закон такой военный? Надо отменить его. Что я матери твоей скажу?

Наверное, хорошо я все сыграл – он поверил. Как ребенок. Совсем недавно война тут была. Мне так жалко стало его в эту минуту, а за себя – стыдно. За свое учительское неумение.

– Давайте подождем, – говорит.

– Иди, – махнул я рукой. – Только не знаю, чего нам ждать.

Хорошим стал учеником. Помогал учительницам воду в школу носить, с детьми возился на снежной горке. И учился хорошо. Через год остался после урока, подошел ко мне:

– Скажите честно – нет же у вас никакого разрешения.

– Нет, конечно.

– А мне оно уже и не надо. Я уже привык.

– К чему ты привык?

– А нормальным быть. Только можно мне из пистолета пострелять?

Хоть у меня и мало было патронов, но для Коли я не пожалел целую обойму. Стрелял он в лесу, в цегельне – в разрушенном кирпичном заводе.

19

Совпадение – как чудо. Жизнь показывает его, чтоб мы не забыли ее уважать.

Все шло к тому, что и собственные дети у нас с Тоней должны были появиться. Они и появились, дочка, через год сын. Мы даже испугались: а как же жить дальше, где? И тут я разозлился. Ах вы, думаю, гады, сколько людей погибло на войне, а вы оставшимся не можете жить разрешить? Тогда я без спросу возьму. И, даже не сказав отцу, поехал к леснику, договорился, и стали с ним по ночам деревья в лесу пилить. На дом. Конечно, попались. Лесник оправдался, а мне неудобно было доказывать, что он мне разрешил. И выходила моя вина. Был суд, позор на весь район. Присудили, правда, мне условно, так что сидел я в тюрьме только месяц после задержания. Я понял, что для меня хуже смерти несвобода. Больше этого месяца я бы не выдержал. Не выдержал, и всё.

Возвращаюсь я после суда, иду по деревне с такой мыслью, что сейчас приду, достану пистолет и застрелюсь. Как так жить? И птицы вьют себе гнезда, и лисицы роют норы, а я не могу себе дом построить. Своими руками.