Солдат. Политик. Дипломат. Воспоминания об очень разном - Николай Егорычев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этого командира несколько месяцев таскали на расследование, обвиняя в том, что он превысил свои права! Но его и защищали, потому что в той обстановке остановить обезумевших людей было невозможно и они неминуемо были бы все расстреляны немцами. Мы, уже воевавшие бойцы, были на стороне командира батальона: он выстрелил в одного, чтобы спасти многих.
Ремень отца
В 1942 году на Северо-Западном фронте шли очень тяжелые и упорные бои. Мы там не отступали. Три месяца дивизия стояла насмерть в глухой обороне.
Наша рота была самой крайней на этом фланге – около семидесяти человек почти на километр линии фронта. Рядом сильный, хорошо вооруженный противник. Каждая боевая ячейка наших легких земляных укреплений пристреляна немецкой артиллерией и минометами. За три месяца состав роты сменился трижды. Лишь несколько человек уцелели чудом. А на фронте иногда бывали и чудеса. Иначе не назовешь то, что случилось со мной на рассвете 10 августа 1942 года. В это утро я родился второй раз.
Весь день 9 августа и почти всю ночь шел тяжелый бой. Было много раненых и убитых. Но важнейшую высоту у населенного пункта Полново на берегу озера Селигер, на которой возвышалась, как крепость, старинная русская церковь, мы взяли.
Немцы были взбешены нашей дерзкой операцией, когда значительно меньшими силами мы выбили их с хорошо укрепленных позиций, и контратаковали нас девятнадцать раз, а мы упорно теснили их, сражаясь за каждый метр нашей земли. Потери с обеих сторон были большие.
К утру обе стороны выдохлись. Контратаки немцев становились все слабее и, наконец, прекратились совсем. Поступила команда окопаться поглубже. Чуть брезжил рассвет. Я лежал на левом боку и окапывался саперной лопатой.
Думаю, скорее по звуку, чем в бинокль, немец засек мое положение и полоснул автоматной очередью. Я вдруг почувствовал сильный удар в живот. Потом боль. Пронеслась мысль: ранило!
Ночь была холодная, поэтому я был в шинели. Когда я расстегнул шинель и снял толстый отцовский ремень, увидел, как у меня на животе из ран, пробитых пулей, хлещет кровь. Ну, думаю, все, конец мне пришел. Я знал, что с ранениями в живот на фронте, как правило, не выживают, так как операцию надо было делать не позже чем через два-три часа, иначе перитонит и мучительная смерть.
Уже рассвело. Я решил встать в полный рост и идти в тыл. Немцы были в сорока метрах. «Пусть добивают, чем мучиться», – думал я. Добивать меня они не стали, видимо, видели, что уходит смертельно раненный.
Кое-как я добрался до церкви, в которой расположился перевязочный пункт. Тяжелораненых несли на обработку вне очереди, а так как я пришел своим ходом, пришлось ждать. Я сидел, скрючившись, зажимая, как мог, свою рану. Наконец подоспела и моя очередь. Хирург внимательно осмотрел рану и сказал:
– Ты у меня сегодня девятый с ранением в живот. Восемь человек, – он сложил руки крестом, – наверняка погибнут, а ты будешь жить. Ранение у тебя касательное. Полсантиметра глубже или один сантиметр ниже, и был бы среди них.
Так в это утро я родился второй раз. Спас меня отцовский ремень, да и немцы пощадили, не стали добивать. Пуля по касательной попала в ремень и чуть-чуть изменила направление…
Ремень этот я не сохранил. Да и зачем он был мне тогда нужен с двумя рваными дырами? Это сейчас бы я его очень бережно хранил, а тогда от каждого грамма лишнего веса мы старались избавиться. В рюкзаке должны быть патроны, диски для автомата, котелок и ложка – все. Даже портянки не всегда были запасные.
В медсанбате я пробыл всего дней восемь и оттуда вернулся на передовую в свою роту. После первого ранения я не успел получить сапоги, а из госпиталя нас всех выписывали обутыми кое-как. Так я и остался в обмотках. Когда уже подходил к нашим окопам, у меня вдруг одна обмотка размоталась. Я наклонился, чтобы ее поправить, и в это время осколок снаряда просвистел у меня над головой и врезался в землю. Если бы не наклонился, наверняка был бы «готов». Опять судьба!..
Гибель роты
После тяжелейших боев за господствующую высоту с церковью на самом берегу озера Селигер в районе села Полново наша «рота боевого состава» закопалась в землю всего в нескольких десятках метров от противника и находилась в глухой обороне в течение более четырех месяцев. Было очень тяжело. Раненых почти не было. Только убитые, так как ранения были в голову. Нервы у бойцов не выдерживали. А любая оплошность стоила жизни. Спать приходилось урывками.
Дело в том, что окопы у нас были отрыты в полный рост и хорошо освещались солнцем. Долгое противостояние привело к тому, что немецкие снайперы пристреляли каждую амбразуру и вели огонь прицельно. Мы почти каждый день выносили одного, а то и двух убитых бойцов из окопов, пока не разгадали маневр врага.
Ранение, как правило, было смертельным, потому что амбразуры были на уровне головы. И вот, скажем, идет человек по окопу в полный рост. Немцы видят, что в нашей амбразуре промелькнул солдат. Они знают, что через две секунды он появится в другой амбразуре, и ровно через две секунды стреляли по этой амбразуре…
Потом мы до того привыкли к обстрелу, что не обращали на пули никакого внимания. С наступлением темноты выходили из окопов, выравнивали бруствер и делали другие работы. Вот так привыкаешь к опасности.
За эти месяцы противостояния состав роты в 70 человек сменился трижды. В четвертый раз – 31 декабря 1942 года – рота была уничтожена полностью. Случилось это так.
В ночь на 30 декабря мне снится сон – я его как сейчас помню. Будто я – альпинист (мечта моей молодости), иду по тропинке вдоль крутого склона глубокого ущелья, по дну которого с грохотом несется горный поток. Тропинка подо мной проваливается, и я вот-вот сорвусь в этот поток. Поднимаю голову и вижу ребят из МВТУ. Они подают мне руки и вытаскивают. И до того мне все явственно запомнилось, что на следующее утро я рассказал сон санинструктору – ему было сорок три года, и мы считали его стариком: нам-то по двадцать с небольшим.
– Да, тебе-то повезет, – раздумчиво так говорит он. – А вот как нам-то?
– Что ты говоришь? Что значит, мне повезет, а вам – как? Я же с вами.
– Ну, вот сам увидишь.
Меня тогда удивили его слова, но, разумеется, я не придал им никакого значения.
В полдень 30 декабря меня вызвали в штаб полка, который располагался, как нам тогда казалось, в глубоком тылу, то есть километрах в двух-трех от линии фронта. Ответственный секретарь партбюро полка молоденький подполковник Мишуткин заявил мне: «Мы пишем боевую историю полков, и я хочу, чтобы ты как старослужащий полка помог, поездил со мной по частям. Это займет какое-то время». Приказ есть приказ. Я вернулся в роту, собрал свои нехитрые пожитки и ушел.
А на следующий день, 31 декабря 1942 года, в расположение моей роты прибыл командующий Северо-Западным фронтом генерал П. А. Курочкин. И надо же было так случиться, что в этот день немцы притихли, как будто их в окопах и не было. В это время на отдельных участках фронта немцы действительно меняли свои позиции, желая укрепить оборону. Они ждали нашего генерального наступления, которое на самом деле и последовало в начале февраля 1943 года.
– Перед вами противника нет, а вы тут сидите и чего-то ждете! – заявил Курочкин.
Генералу пытались доказать, что фашисты находятся в окопах, говорили, что утром слышали немецкую речь, звон котелков, но он твердил свое: «Противника там нет!» – и все тут. Никакие доводы не помогли, и Курочкин приказал (и это среди бела дня!) бросить роту на эти немецкие окопы. Бойцы разрезали проволочные заграждения, разминировали проходы, и рота пошла на противника, который располагался на противоположном склоне небольшого оврага. А когда бойцы спустились в овраг, немцы расстреляли их кинжальным огнем. Всех!.. До единого человека!.. На глазах командующего фронтом!..
Остались от роты я и старшина Расщупкин, который утром ушел за продуктами…
…В жизни моей был один, казалось бы, незначительный эпизод, который постоянно возникает в моей памяти вот уже на протяжении тридцати лет. А по Фрейду выходит, что где-то в подсознании накопился серьезный материал, который таким образом напоминает о себе, ищет выхода.
Эпизод этот случился в 1967 году, накануне 50-й годовщины Октября, на обеде у известного хирурга Александра Александровича Вишневского, с которым мы дружили семьями. Среди немногочисленных гостей был генерал армии Павел Алексеевич Курочкин. Как всегда, у Вишневских было уютно, мы чувствовали себя как дома, беседовали непринужденно.
И вот я слышу слова Александра Александровича:
– Три месяца я должен выхаживать генерала в госпитале, чтобы он смог на параде бодро прошагать через Красную площадь.
Говорил добродушно, с юмором, а о ком, я не уловил и, ничтоже сумняшеся, громко заявил:
– Так такому генералу давно пора в отставку.
Все притихли. Я почувствовал что-то неладное, но выручил хозяин. Он залился веселым смехом и, показывая пальцем на Курочкина, заявил: