Дочь кардинала - Филиппа Грегори

– Ваш муж был храбрым человеком, – делает еще одну попытку мать, но на фоне этого искаженного мукой лица ее слова звучат фальшиво.

Наконец вдова решает разомкнуть уста.

– Он принял позорную смерть от рук предателя, будучи обезглавленным кузнецом из Ковентри. Мой возлюбленный сын Джон тоже умер, – произносит мать королевы. – Ни один из них за всю свою жизнь не был причастен к каким-либо преступлениям. Джону было всего двадцать четыре, и он всегда был верен и послушен отцу и королю. Мой муж защищал своего коронованного и рукоположенного короля, но был казнен по обвинению в измене, убит вашим мужем. И его смерть не была почетной на поле брани. Он бывал в дюжине битв и всегда возвращался ко мне домой невредимым. Он поклялся мне, что всегда будет возвращаться ко мне с поля боя живым и невредимым. И он своей клятвы не нарушил. Благослови его Господь за то, что он был верен ей. Он принял смерть на плахе, а не в сражении. Я никогда этого не забуду. И никогда этого не прощу.

После этих слов повисает тяжелая тишина. Все в комнате смотрят на нас и слушают, как мать королевы объявляет нас своими врагами. Я поднимаю глаза и натыкаюсь на ледяную ярость ее взгляда, вся ненависть которого направлена на меня. Я снова опускаю взгляд.

– Это превратности войны, – неловко говорит мать, словно пытаясь найти нам оправдание.

И тогда Жакетта делает что-то странное и жуткое. Она складывает губы и издает пронзительный длительный свист. Где-то снаружи хлопает ставня, и в комнату врывается холодный порыв ветра. Огонь свечей вдруг замерцал так, словно их чуть не загасило внезапное дуновение, а одна свеча подле Изабеллы мигает и гаснет окончательно. Сестра тихо вскрикивает от испуга. Жакетта и ее дочь смотрят на нас так, словно собираются свистом наложить на нас проклятье, смести нас с пути, словно пылинки.

Наша несгибаемая мать как-то съеживается перед таким необъяснимым явлением. Я никогда раньше не видела, чтобы она не принимала брошенного вызова, но сейчас она решает спастись бегством. Она опускает голову и идет к эркеру. Никто ее не приветствует, никто не решается прервать тишину, повисшую в комнате после того странного свиста, никто даже не смеет улыбнуться. Среди тех, кто, казалось, видел нас впервые в жизни, были и гости на свадьбе Изабеллы, свидетели и участники тех страшных событий. Мы стоим опозоренные, одинокие, а в воздухе над нами затихает эхо странного свиста Жакетты.

Открывается дверь, и в зал входит король. С одной стороны от него – мой отец, Джордж, его брат, – по другую, а Ричард, самый молодой из семейства Йорков, с высоко поднятой темноволосой головой идет следом за королем. У него есть все причины гордиться собой: именно он был братом, который не предал короля, верность которому была испытана, но не дрогнула. Именно на него прольется дождь королевских милостей, в то время как мы попадем в опалу. Я смотрю на него с надеждой, что он узнает нас и улыбнется мне, но, кажется, я стала для него невидимкой, как, впрочем, и для всего остального двора. Ричард превратился в мужчину, и детство, проведенное в нашем доме, осталось далеко позади. Он был верен королю, в то время как мы эту верность не сохранили.

Джордж медленно подходит к своему закутку, стараясь не смотреть в нашу сторону, будто бы стыдясь связи с нами, и отец следует за ним своим обычным размашистым шагом. Уверенность отца осталось неколебимой, его улыбка по-прежнему смела и открыта, карие глаза сияли торжеством, борода так же аккуратно подстрижена, и поражение, которое он потерпел, никак не отразилось на этом человеке. Мы с Изабеллой преклоняем колени в ожидании отцовских благословений и чувствуем, как его руки легко коснулись наших голов. Когда мы поднимаемся из поклона, он уже держит мать за руку, а она очень робко улыбается ему, и мы все отправляемся на обед, идя следом за королем, словно мы по-прежнему его ближайшие друзья и соратниками, а не потерпевшие поражение предатели.

После обеда был бал, и король был весел, красив и лучезарен, как всегда, как главный актер на маскараде, играющий роль доброго короля-весельчака. Он хлопает отца по спине, обнимает его и брата Джорджа за плечи. Он-то уж сыграет свою роль так, будто ничего не произошло. Отец, не менее хитрый, чем его бывший союзник, тоже ведет себя вполне свободно, рассматривая придворных, приветствуя друзей, которые прекрасно знают о нашем предательстве, как и о том, что мы обязаны своим присутствием здесь доброй воле короля и тому скромному факту, что нам принадлежит половина Англии. Они прикрывают ладонями ухмылки, смотря в нашу сторону, и я слышу смех в их голосах. Мне не нужно смотреть на них, чтобы видеть, как они обмениваются улыбками, я предпочитаю не поднимать глаза от пола. Мне так стыдно. Как же мне стыдно из-за того, что мы сделали! И что хуже всего – мы потерпели поражение. Мы схватили короля, но не смогли его удержать. Мы выиграли главную битву, но мы не нашли ни у кого поддержки. Мало было того, что отец просто держал короля в замке Уорик, в Мидлхэме, откуда тот правил как обычно и получал все почести, причитающиеся почетному гостю, чтобы при первом желании просто оттуда уехать.

– Изабелла должна присоединиться к свите королевы, – раздается громкий голос короля, и отец отвечает немедленно:

– Да-да, разумеется. Она сочтет это за честь.

Эти слова доносятся до Изабеллы и королевы, и обе поднимают головы и встречаются взглядом. Изабелла выглядит крайне испуганной, ее губы приоткрываются, словно она собирается попросить отца передумать. Однако те дни, когда мы могли позволить себе заявить, что мы слишком хороши, чтобы служить короне, уже давно позади. Изабелле придется жить в покоях королевы и прислуживать ей ежедневно. Королева презрительно отворачивается, как будто не может больше нас видеть, будто мы представляем собой что-то грязное и постыдное, словно мы прокаженные. Отец же на нас вообще не смотрит.

– Поехали со мной, – возбужденно шепчет мне Изабелла. – Если мне придется ей служить, ты просто должна со мной поехать. Давай же поедем и вместе будем жить в ее покоях, Анни. Клянусь, я одна там не выдержу.

– Отец меня не отпустит, – быстро отвечаю я. – Помнишь, как мать не пустила нас прошлый раз? Тебе придется поехать, потому что ты замужем за братом короля, но мне туда нельзя, мать меня не отпустит, а я не смогу…

– И леди Анна тоже, – легко продолжил король.

– Разумеется, – тут же согласился отец. – Как пожелает ее величество.

Королева ни разу не позволила себе грубости по отношению к нам, все обстоит гораздо хуже. Ее мать совсем с нами не разговаривает, и, если ей случается проходить мимо нас по галерее или залу, она идет как можно дальше от нас, почти прижимаясь к стене, словно не допуская мысли о том, чтобы коснуться нас краем своей юбки. Если бы кто-то другой отходил в сторону при моем появлении, я сочла бы этот жест проявлением уважения, в котором мне уступают дорогу. Но когда это делает герцогиня, быстро отстраняясь и даже не удостоив меня взглядом, я чувствую себя грязью, о которую она не желает марать свое платье, словно к моей обуви или нижним юбкам прилипло что-то нестерпимо смердящее. Мы видимся с матерью только за ужином и по вечерам, когда она сидит с другими фрейлинами, окруженная отнюдь не дружеским молчанием, в то время как они ведут между собой приятную беседу. Все остальное время мы прислуживаем королеве, помогая ей одеться по утрам, сопровождая ее в детскую, когда она навещает трех своих маленьких дочерей, преклоняем колени позади нее в часовне, сидим возле нее на завтраке, выезжаем с ней в угодья, когда она желает поохотиться. Мы постоянно находимся рядом с ней, но она ни словом, ни жестом, ни взглядом не отмечает нашего присутствия.

По правилам старшинства мы часто должны ходить непосредственно за ней, и тогда она ведет себя так, будто не видит нас, обращаясь к другим дамам поверх наших голов. Если, кроме нас, рядом с ней никого нет, она делает вид, что совершенно одна. Когда мы несем ее шлейф, она идет быстро, словно позади никого нет, и мы должны прикладывать все усилия, чтобы поспеть за ней, выглядя при этом до крайности глупо. Передавая нам перчатки, она даже не смотрит в нашу сторону, не заботясь о том, готовы ли мы их принять или нет. Когда я роняю одну из них, она даже не снисходит до того, чтобы это заметить, будто бы предпочитая оставить драгоценную надушенную и украшенную богатой вышивкой перчатку лежать в грязи тому, чтобы попросить ее поднять. Когда мне приходится ей что-то передавать, например книгу или прошение, она принимает это у меня так, словно предмет сам необъяснимым образом возник из воздуха. Если я передаю ей букетик цветов или носовой платок, она берет их у меня из рук так, чтобы ни в коем случае не коснуться моих пальцев. Она никогда не просила нас подать ей молитвенник или четки, и я не смею сама предложить их поднести, страшась, что она сочтет, что я осквернила их своими окровавленными руками.