Крепостной княжич - Лариса Черногорец

Даша с Никитой оставили коляску у входа на ярмарочную площадь, глаза у Даши разбежались.

— Пойдем! Вон туда пойдем! — Она потянула его за рукав. Напротив, за прилавком стоял тучный мужик и торговал готовой одеждой.

— Вот ту рубашку! Белую, шелковую, и костюм, летний, вон тот, — она подтолкнула Никиту к прилавку, — и чтобы размер его был.

Мужик покачал головой:

— Рубашка, барыня, подойдет, а вот костюмчик — на такие плечи костюмчика не сыскать мне, разве что штаны на него найдутся. — Он забормотал про себя. — Вздумалось барыне поиграться, дворню в городское одевать, — и тут же, улыбнувшись во весь рот и низко кланяясь, залебезил:

— Пожалте-с, барыня, восемь рубчиков, штаны и рубашка. Вот туфли-с если хотите — как раз на вашего слугу — будет совсем городской! — Он ехидно рассмеялся.

Даша рассчиталась с продавцом и взглянула на Никиту. Тот, молча, сжав кулаки, наблюдал за происходящим, затем сквозь зубы процедил:

— Стесняетесь меня, барышня, одежда моя вам не по нраву. Зачем сюда привели?

— Нет, ну ты что? Это ж костюм! Маскарад, понимаешь?! Я с тобой везде хочу побывать, а в твоем тебя и в половину мест не пустят, смотри, в этом ты — чистый горожанин, никто и не догадается.

— Ну… коли так, — ладно.

— Пошли, в коляске переоденешься, только еще вот пройдемся здесь по рядам немного. Пытаясь протиснуться сквозь толпу к коляске, Никита вывел Дашу к проходу, который вел к небольшому деревянному сараю. Даша обратила внимание, что там собралась знать, и толпились деревенские.

— Пойдем, посмотрим, что там!

— Лучше вам барышня на это не глядеть.

— Это почему.

— Торговля там, крепостных продают.

— Погоди, так ведь запрещено ж на ярмарках людьми торговать! За это ж на каторгу можно.

— Так ведь они в открытую и не торгуют. Дворня в сарае, купец в конторе на площади, а показывать товар им никто не запретит.

— Никита! Они все равно торгуют людьми на ярмарке, это запрещено законом по всей России.

— Эх, кабы это в Москве или Петербурге было, а у нас тут городовой каждому кум и каждому сват, все шито да крыто.

— Ясно! Но этого так оставлять нельзя!

— Ничего не поделаешь, так уж тут устроено. Бунтовать себе дороже.

Переодевшись в коляске, Никита стал похож на других Задольских парней и отличался только, разве что, своей загорелой кожей и несвойственной для горожанина шириной плеч. А так его вполне можно было принять за мастера с суконной фабрики, нарядившегося в честь выходного дня и прогуливающего свою барышню. Даша вынула изумрудную заколку из волос, спрятала её и сунула Никите в карман кошелек, весело залившись смехом, она прощебетала:

— Ну вот! Теперь меня от горожанки не отличить, а ты меня везде води, и всем угощай! Мороженного хочу!

Часы летели незаметно. И в кофейне и на ярмарке, и в тени сквера, Никита не мог отвести глаз от чуда, которое, казалось, было так близко и на самом деле было так недосягаемо. Они тайком целовались в тени той самой плакучей ивы, и Никите казалось, что ему пятнадцать лет, так сладко ныло сердце, так пьянили его запахи летнего сквера и Дашины поцелуи. Услышав звон вечернего колокола, они стремглав бросились к коляске, вспомнив о заказах у портного. Едва успев к закрытию, Даша осмотрела готовый заказ и приказала обмерять Никиту. Заказав ему несколько костюмов и забрав готовый товар, они тронулись в обратную дорогу. Никите вновь пришлось переодеваться в коляске, чтоб деревенские не засмеяли «пана», как он выразился. Даша, взяв у него поводья, и делано отвернувшись, искоса подглядывала за процессом, и дух её захватывало от его широкой смуглой спины, крепких рук. Она удивлялась сама себе, — откуда у воспитанной барышни, которой прививали любовь к нежным избалованным маменькиным сыночкам с белой кожей и тонкой костью, такая страсть к крепкому мужскому телу, широким плечам и мускулам. Темнело, когда коляска подъехала к Зеленому хутору. Порфирий, уставший, с растрепанными седыми волосами, но вполне счастливый вышел их встречать.

— Ну, все, барышня, разрешились обе, двое жеребят у нас теперь еще. Таких арабов поискать и в самой Москве надо.

— Ну, слава богу, Порфирий, ну спасибо тебе — сегодня же батюшке отпишу, пошли кого-нибудь, попросить Марфу, пусть ужин подает, а мы с тобой пойдём. Посмотрим на них.

Ульяна дрожала как осиновый лист, пробираясь сквозь лесную чащу к заброшенной избушке. Скоро вечер, а места здесь опасные. Вон на барышню волк напал. И где эта избушка. Федор сказал прямо по тропинке вглубь леса от трех берез ходьбы меньше часа. Она шла, казалось, уже целую вечность, воздух сгущался в сумерках, словно чернила, ей было очень страшно.

— А вот и ты, красавица моя.

Ульяна вздрогнула, когда Федор вышел из-за дерева и подхватил её на руки.

— Ну что, синеглазая, испугалась, — тряхнув русыми кудрями он захохотал.

— Пусти, медведь, чуть душу богу не отдала!

— Ну не отдала ведь, ты сделала, как я просил?

— Все сделала, смотри, Федька, не обмани, ты сказал, что выкупишь меня.

— Выкуплю, красавица, вот барин приедет, и сразу выкуплю!

— А почему у барина, разве у барышни нельзя?

— Можно и у барышни, да только видно придется у барина, — он захохотал и закружил Ульяну на руках.

— Не пойму я тебя, Федечка, ну что ты делаешь, ну полно!

Федор, одной рукой зажав ей руки за спиной, а другой, развязав завязку на блузке, прижал её к огромному развесистому дубу, и принялся целовать в губы. Развязав блузу до пояса, он уложил девушку прямо на тропинку. Ульяна отдавалась ему, казалось, и телом и душой.

— Ах ты красавица моя, я такой горячей еще не видел, хорошо ли тебе со мной? — Федор с силой сжимал в объятиях хрупкую девушку, — вижу что хорошо! Моя, слышишь, только моя!

— Ох, Федечка, люблю тебя, хороший мой, люблю!

Федор перевернулся на спину. Он все-таки добился её! А какая неприступная была, и не смотрела в его сторону. А теперь стоит ему прикоснуться — мягче воска становится.

— Ну, красавица моя, отдышалась? — Федор с улыбкой смотрел в её глаза, — пойдем, надо дело закончить. Он поднял её с земли и оглядел её полуобнаженную фигуру.

— Красавица моя! Ну какая же ты у меня ладная!

Внезапно он помрачнел, в глазах сверкнула молния, он схватил её за косу, намотал её на руку и прижал Ульяну к дереву.

— Только попробуй на другого кого посмотреть! Убью! Слышишь?!

— Пусти, дурак, больно! Да с чего ты взял, что я на других буду смотреть?!

— Знаю я такую породу, на передок слабые, — любой слово ласковое шепнет, сразу хвостом вертеть начинаете, а уж если под юбку кто влезет — тут и ноги подкашиваются, и обмякла вся, готова с любым…