Комедиантка - Владислав Реймонт

Высокая, дородная хористка, шелестя юбками, прошла через уборную.

— Шепская! А ну, посмотри, что там.

Шепская выглянула, потом сообщила:

— Вниз пошли.

Резко зазвенел звонок.

— На сцену! — крикнул в дверях помощник режиссера. — Начинаем.

Поднялась неописуемая суматоха. Кричали все разом, бегали, хватали друг у друга булавки, шпильки, пудрились наспех, бранились из-за пустяка, гасили свечи, второпях закрывали несессеры и наконец гурьбой сбежали вниз. Прозвенел второй звонок.

Янка спустилась последней и встала за кулисами, представление началось. Давали оперетку на сказочный сюжет. Янка не узнавала ни людей, ни театра, до того все преобразилось под пудрой, гримом и светом!

Нежные звуки флейты лились из тишины; в которую погружался театр, и, сладко убаюкивая, проникали в душу… А потом танец — мягкий, чувственный, опьяняющий. Он очаровывал, захватывал и уносил на волнах упоительной беспомощности…

Янка чувствовала, что ее все больше затягивает в водоворот: театр ослеплял ее страстную, порывистую натуру, метавшуюся до сих пор среди заурядных людей и серых будней.

Именно таким он и жил в ее душе — радужный, полный музыки, тревожных звуков, восторженного забвения, сильных красок, бурных, подобных раскатам грома, чувств.

В ее пылком воображении обрывки видений сливались в картину, более прекрасную, чем действительность. Мир, рисовавшийся в Янкином воображении, был ослепителен. Флажолеты скрипок вызывали в ней острый, сладостный трепет.

Перед глазами Янки ожило старое предание: вот она в хороводе нимф и русалок, а размалеванные женщины, выделывающие на размалеванном полотне вакхические па с задором шансонеток, — это фантастические фигуры, танцующие где-то в глубине вод… Электрический свет разливался голубоватой мглой и искрился на золотых блестках, которыми были усыпаны костюмы танцовщиц.

Удушливый запах пудры словно облаком окутывал Янку, переполненный зал обдавал ее горячим дыханием. На сцену устремлялись похотливые взгляды. Это дурманило и заставляло забыть обо всем, что не было пением, музыкой и блаженством.

Спектакль для Янки превращался в галлюцинацию наяву.

Когда закончился первый акт и обрушилась лавина аплодисментов, Янка была уже вне себя от обилия впечатлений. Жадно ловила она восторженные крики публики, поражавшие душу подобно гремящей буре. Рев развеселившейся толпы ласкал сердце, жаждущее славы. Чтобы подольше сохранить это впечатление, Янка закрыла глаза. Ей казалось, будто она уносится в потусторонний мир и порывает со всем, что мелко, убого, буднично. Услышав голоса на сцене, где расставляли новые декорации, Янка очнулась.

Волшебство рассеялось. На подмостках суетились люди без жилеток, в одних рубашках, спешно меняли декорации, расставляли мебель и бутафорию; Янке бросились в глаза грязные шеи, помятые, безобразные лица, грубые, натруженные руки, неуклюжие фигуры рабочих.

Она провела по лбу рукой, как бы проверяя, не сон ли это, но кто-то ее отстранил, кто-то другой толкнул, третий пробежал рядом, громыхая чем-то тяжелым…

Янка вышла на сцену и через глазок стала смотреть в битком набитый черный зал.

Она видела сотни молодых лиц, еще возбужденных музыкой, женщины улыбались, кокетливо обмахивались веерами, мужчины в черных костюмах живописно выделялись темными пятнами на светлом фоне дамских вечерних туалетов. Янка внимательно присматривалась к публике — этому могучему и неизбежному в искусстве ареопагу, который награждает аплодисментами, славой или клеймит…

Янка отлично помнила смиренные рассказы Кренской о публике. И теперь она с любопытством эту публику изучала. Взгляд девушки скользил по лицам, губам, глазам, стараясь угадать, что говорят в зале об искусстве и артистах, но оттуда слышался только нестройный, как на ярмарке, гул голосов, иногда — громкий смех, а порой и звон кружек на веранде или громкий возглас:

— Гарсон! Пива!

Янка испытала еще большее разочарование, когда обнаружила, что лица этих людей напоминают ей то Гжесикевича, то отца, то кого-нибудь из соседей, телеграфиста из Буковца, наставницу в пансионе, преподавателей гимназии.

Это показалось ей просто невероятным.

Как же так? Ведь о тех она думала с таким презрением; она давно разделила их на кретинов, глупцов, гусынь, пьяниц, сплетниц, домашних наседок, отнесла к разряду душ мелких и пустых, к сборищу обывателей, погрязших в болоте растительного прозябания.

«Неужели те, кто сидит сейчас в зале и аплодирует, те люди, о которых она прежде думала как о полубогах, неужели они такие же обыватели?» — спрашивала себя Янка, все больше сознавая, что так оно и есть…

Янка обладала незаурядной интуицией, обостренной одиночеством, и это помогало ей видеть многое.

— Позвольте! — произнес кто-то рядом.

Янка оторвалась от глазка и увидела красивого, элегантного господина; он коснулся цилиндра, и на лице его появилась вежливая улыбка.

— Разрешите на минуточку… — попросил незнакомец.

Янка уступила ему свое место.

Тот посмотрел через глазок и повернулся к Янке.

— Извините, пожалуйста…

— О, пожалуйста, я уже насмотрелась.

— Не слишком привлекательная картина, не правда ли? Обывательщина — бакалейщики, портные! Может, вы думаете, они явились сюда слушать, думать или восторгаться искусством? О нет! Пришли показать себя, похвастаться нарядами, съесть ужин, убить как-нибудь время…

— Но кто же тогда приходит ради искусства? Кого интересует только оно?..

— Таких здесь нет! В Большом, в «Розмаитостях», там еще сыщется горстка людей, да и то небольшая, тех, кто ценит искусство и лишь ради него бывает в театре. Я уже не раз писал об этом в печати.

— Редактор, разрешите папиросу! — попросил кто-то из актеров.

— Рад служить… — И редактор любезно протянул серебряный портсигар в форме блокнота.

Отступив немного, Янка с интересом принялась рассматривать журналиста. О людях этого круга она знала только понаслышке, в провинции они пользовались большим уважением; по представлениям Янки, это был идеальный тип человека, воплощение добродетели, выразитель высоких мыслей, образец таланта, ума и благородства. Янка с восхищением смотрела на редактора, такого человека вблизи она видела впервые.

Сколько раз в деревне, слушая одни и те же разговоры о хозяйстве, домашних хлопотах, о политике, дожде и погоде, Янка воображала себе иной мир и людей, которые будут говорить ей об идеалах, искусстве, о человечестве, прогрессе, поэзии и сами будут воплощать в себе эти идеалы.

Сейчас ей очень хотелось, чтобы редактор не уходил и хоть минуту еще поговорил с ней. Он и в самом деле обратился к девушке:

— Вы, должно быть, недавно в труппе? Я не имел счастья вас видеть.

— Только сегодня принята.

— Играли прежде где-нибудь?

— Нет, на профессиональной сцене никогда! Выступала в любительских спектаклях.

— Так начинают почти все драматические таланты. Знакомо, знакомо. Не раз говорила мне о том же Моджеевская,[9] — произнес он со снисходительной улыбкой.

— Редактор… ваши обязанности? — позвала Качковская, протягивая руки.

Редактор застегнул пуговицы ее перчаток, поцеловал несколько раз каждую руку и снова подошел к занавесу.

— Так вы в первый раз?.. По-видимому, семья… протест… непреклонное решение… глухая провинция… первое любительское выступление… трепет… успех… ощущение в себе божьей искры… Мечты о настоящей сцене… слезы… бессонные ночи… борьба с окружающими… наконец, разрешение, а может быть, тайное бегство ночью… страх… волнения… визиты к директорам… ангажемент… восторг… искусство… божественно! — произносил он без остановки и почти без выражения.

— Вы угадали… Именно так со мной и было.

— Вот видите, я сразу понял. Интуиция — это все! Беру вас под свою защиту, честное слово! Для начала небольшая заметочка, дальше кое-какие подробности под сенсационным заголовком, потом подвал о новой звезде на горизонте драматического искусства, — торопливо сыпал он словами, — сотворим шум, создадим чудо! Зритель в ажиотаже… Директора будут рвать вас друг у друга, и через год-два… столичная сцена…

— Но, пан редактор, ведь меня никто не знает, еще неизвестно, есть ли у меня талант.

— Есть у вас талант, даю слово! Интуиция мне подсказывает. Не доверяйте чувствам, держитесь подальше от рассуждений, отбросьте расчет, но интуиции верьте!..

— Редактор, скорее! — позвали его.

— До свидания! До свидания!..

Послав ей воздушный поцелуй, он снова притронулся к цилиндру и убежал.

Та самая интуиция, прислушиваться к которой советовал редактор, подсказывала ей не принимать всерьез его слов. Сам он показался Янке слишком легкомысленным, а выводы его слишком поспешными; эти обещания написать заметку, статью, заверения насчет таланта были похожи на чудачества. Лицом, жестами и своим щебетом он напоминал Юзя, известного в Буковце ветренника и пустомелю.